Книга Куда она ушла - Гейл Форман

Я включаю айфон. Пятьдесят девять новых писем и семнадцать голосовых сообщений, некоторые из них от наверняка уже взбесившихся пиарщиков нашего лейбла, а некоторые от Брен – она спрашивает, как прошла запись и интервью. Я мог бы ей позвонить, но какой смысл? Если я расскажу о встрече с Ванессой Легран, она расстроится из-за того, что я «потерял лицо» перед журналисткой. Брен пытается отучить меня от этой дурной привычки. Говорит, что каждая моя истерика в присутствии прессы лишь разжигает ее аппетит. «Адам, сиди перед ними с мрачным лицом, и о тебе перестанут так много писать», – советует она мне постоянно. Но если я признаюсь, почему именно так взбесился, то Брен, скорее всего, тоже потеряет лицо.

Я задумываюсь над рекомендацией Алдуса – отдохнуть от всего этого, выключаю телефон, швыряю его на прикроватную тумбочку. Беру кепку, темные очки, таблетки, кошелек и направляюсь к выходу. Иду по Коламбус-сёркл к Центральному парку. Мимо проносится пожарная машина с воющими сиренами. Почеши голову, не то умрешь. Даже не помню, от кого я узнал это детское суеверие, из-за которого надо чесаться всякий раз, когда услышишь этот звук, а не то следующая машина с сиреной приедет уже за тобой. Но помню, когда начал это делать – это у меня раз и навсегда вошло в привычку. Хотя на Манхэттене, где они ревут почти не смолкая, она утомляет.

Время уже к вечеру, самая страшная жара позади, все как почувствовали, что выходить теперь безопасно, и на улицу вывалила целая толпа: кто устраивает пикник на траве, кто катает коляски по дорожкам, кто плавает на каноэ по заросшему лилиями озеру.

Мне хоть и нравится наблюдать за тем, как люди занимаются своим делом, я чувствую, что слишком долго держусь на виду. Не понимаю, как другие могут расслабляться на публике. Иногда я вижу фотки Брэда Питта с детишками в Центральном парке, как они качаются на качелях, например. Разумеется, он знает, что за ним следят папарацци, но все равно на этих фото будто самый обычный день из их семейной жизни. Хотя, может, и нет. Фотографии бывают обманчивы.

Думая обо всем этом, я иду мимо людей, наслаждающихся летним вечером, и начинаю чувствовать себя движущейся мишенью, хоть и натянул бейсболку на лоб как можно ниже, надел темные очки, а Брен рядом нет. Когда мы вместе, пройти незамеченными практически нереально. А я параноидально боюсь даже не того, что меня сфотографируют или окружит толпа охотников за автографами – хотя мне все-таки сейчас не хотелось бы иметь с ними дело, а что кто-нибудь начнет смеяться, что кроме меня в этом парке одиноких нет, хотя это, очевидно, не так. Но мне все равно кажется, что в любую секунду кто-нибудь будет тыкать в меня пальцем и потешаться надо мной.

Вот чем все обернулось? Во что я превратился? Ходячее противоречие самому себе? Я окружен людьми, и в то же время один. Я всех заверяю, что хочу хоть немного пожить нормально – так вот тебе возможность, а я и не знаю, как ей распорядиться. Я уже забыл, как живут обычные люди.

Я бреду в сторону Рэмбла, где наткнуться можно только на таких людей, которым тоже не хочется быть узнанными. Покупаю пару хот-догов и, только проглотив их в один присест, понимаю, что не ел ничего целый день. Сами собой в памяти всплывают мысли об обеде и этой катастрофической встрече с Ванессой Легран.

– Ну и что это за поведение? Все, конечно, знают, что журналисты тебя бесят, но это была совсем дешевая выходка, – оправдываюсь я сам перед собой. – Я просто устал. Все запарило.

На ум приходят мысли о турне, и кажется, что поросшая мхом земля под ногами разверзается и уходит из-под ног.

Шестьдесят семь ночей. Я пытаюсь как-то примирить это с реальностью. Шестьдесят семь ночей – это ничто. Я пытаюсь разделить эту цифру, разбить ее на части, хоть как-нибудь ее уменьшить, но без остатка она ни на что не делится. Так что я кромсаю, как могу. Четырнадцать стран, тридцать девять городов, несколько сотен часов в автобусе. Но от всех этих вычислений водоворот только набирает скорость, и у меня начинает кружиться голова. Я хватаюсь рукой за дерево, ладонь скользит по коре, и мне вспоминается Орегон, и земля, на которой я только что твердо стоял, вновь ускользает.

Невольно вспоминается все, что я читал в молодости о зарвавшихся музыкантах – Моррисоне, Джоплин, Кобейне, Хендриксе. И мне тогда было противно. Добились того, чего хотели, а потом что? Уколоться и забыться? Или башку себе прострелить. Уроды.

Ну, а на себя теперь посмотри? Ты хоть и не наркоман, но немногим лучше.

Я и рад бы измениться, если бы мог, но пока, сколько я ни говорю себе заткнуться и получать удовольствие, ничего из этого не выходит. Если бы окружающие меня люди знали, что я чувствую, они бы надо мной посмеялись. Хотя нет. Брен не стала бы смеяться. Она офигела бы от моей неспособности купаться в лучах достигнутой славы.

Но разве я приложил к этому какие-то усилия? Мои родственники, Брен, да и остальные ребята из группы считают… ну, по крайней мере, раньше считали, что я это все каким-то образом заслужил и что слава и богатство являются платой за мои старания. Но я сам в это никогда по большому счету не верил. Карма – не банк. Сначала вкладываешь, потом снимаешь. Хотя теперь я уже начинаю подозревать, что это действительно плата мне за что-то – только в плохом смысле.

Хочу взять сигарету, но пачка пуста. Я встаю, отряхиваю джинсы, направляюсь к выходу из парка. Сияющий шар солнца начинает опускаться к Гудзону, превращая небо в коллаж персиковых и пурпурных полосок. Очень красиво, и я целую секунду заставляю себя испытывать восторг.

На Седьмой я сворачиваю на юг, останавливаюсь у палатки, покупаю сигареты, после чего направляюсь в сторону центра. Вернусь в отель, закажу чего-нибудь в номер, потом, может, в кои-то веки пораньше усну. Возле Карнеги-холла[5]собралось много такси – люди пришли на какой-то концерт. Из одной машины выходит пожилая женщина на высоких каблуках и в жемчугах, сгорбленный спутник в смокинге держит ее под локоть. Я смотрю, как они ковыляют, и в груди у меня снова что-то сжимается. «Посмотри на закат, – приказываю себе я. – Посмотри на что-нибудь красивое». Но небо уже потемнело и теперь похоже на синяк.

«Козел психованный». Так меня та журналистка назвала. Она сама, конечно, не подарок, но в этом права.

Я снова опускаю взгляд и вижу ее глаза. Не так, как это было раньше – за любым поворотом, внутренним взором, даже когда глаза закрыты, утром каждого дня. И не так, как когда я пытался увидеть их в глазах каждой другой девчонки, с которой спал. Нет, на этот раз это действительно ее глаза. На фотографии она в черном, на одном плече лежит виолончель, словно уставший ребенок. Волосы собраны в пучок, кажется, для исполнителей классической музыки это обязательно. Такую же прическу Мия делала на концерты в актовых и камерных залах, оставляя несколько прядей на свободе, чтобы не выглядело слишком строго. Хотя на этом снимке их нет. Я всматриваюсь в надпись. СЕРИЯ «ЮНЫЕ ДАРОВАНИЯ»: МИЯ ХОЛЛ.