Книга Книга снобов, написанная одним из них - Уильям Теккерей

От бильярда до виста — один шаг, а когда человек пристрастится к висту, да еще по пяти фунтов за роббер, то, по моему разумению, он погиб окончательно. Как могла идти торговля углем и как могла его фирма поддерживать деловые связи, когда ее глава не выходил из-за карточного стола?

Общаясь с лицами благородного происхождения и франтами с Пэл-Мэл, Сэквил стал стыдиться своего уютного жилища на Кеннингтонском поле и перевез свое семейство в Пимлико, где (хотя теща его, миссис Чафф, и радовалась вначале, поскольку квартал был самый модный и расположен вблизи от ее возлюбленной монархини) бедная малютка Лора с детьми почувствовали себя несравненно хуже. Где были ее приятельницы, приходившие к ней по утрам с рукодельем? В Кеннингтоне и в Клепеме. Где остались маленькие товарищи ее детей? На Кеннингтонском поле. В великолепных каретах, с громом кативших взад и вперед по однообразно-серым улицам нового квартала, не сидели подружки общительной маленькой Лоры. Дети, чинно гулявшие в сопровождении бонны или строгой гувернантки, вовсе не походили на тех счастливчиков, которые запускали змея или играли в «классы» на своем любимом старом поле. И в церкви тоже, — ах! — какая была разница между св. Бенедиктом в Пимлико, с его открытыми, без решеток, скамьями, его монотонной службой, восковыми свечами, гирляндами цветов и процессиями, и простодушной стариной Кеннингтона! И лакеи, ходившие к св. Бенедикту, тоже были такие великолепные и такие огромные, что Джеймс, лакей-недоросль, трепетал перед ними и никак не соглашался носить молитвенники в эту церковь, говоря, что уж лучше он попросит расчета.

Обставить новый дом тоже стоило немалых затрат. И — о, великие боги! — какая разница между унылыми банкетами на французскую ногу, которые Сэквил задавал в Пимлико, и веселыми обедами в Кеннингтоне! Ни бараньих окорочков, ни «лучшего во всей Англии портвейна», — зато все кушанья подавали на серебре, рекой лилось ужасное дешевое шампанское, лакеи были в перчатках, а гости — одни клубные денди, среди которых миссис Чафф держалась принужденно, а миссис Сэквил неизменно молчала.

Не то чтобы сам хозяин часто обедал дома. Этот несчастный стал совершенным эпикурейцем и обыкновенно обедал в клубе в обществе клубных гурманов: со старым доктором Утробби, полковником Крамли (поджарым, словно борзая, и с челюстями, словно у щуки) и всей остальной компанией. Здесь вы могли видеть, как этот несчастный упивался шампанским Силлери и обжирался французскими деликатесами, и я частенько поглядывал на него из-за своего столика (скромное пиршество на котором состояло из холодного мяса, жидкого клубного пива и полбутылки марсалы), вздыхая при мысли о том, что это — моих рук дело.

И не только он один присутствовал в моих покаянных мыслях. Где сейчас его жена? — думал я. Где бедная, добрая и милая малютка Лора? В эту самую минуту, когда в детской ложатся спать, а этот бездельник лакает вино в клубе, невинные малютки лепечут молитвы на коленях у Лоры, и она учит их говорить: господи, помилуй папу!

После того как она уложит детей спать, ее трудовой день окончен, ей больше нечего делать, и она остается в совершенном одиночестве на всю ночь, и грустит, и ждет его. Какой позор! Да ступай же ты домой, пьяный бездельник!

Как Сэквил расстроил свое здоровье, как он погубил свое дело, как он не раз попадал во всякие переделки, как он залез в неоплатные долги, как стал членом правления железной дороги, как, наконец, заколотили дом в Пимлико, как Сэквил перебрался в Булонь, — обо всем этом я бы мог рассказать, если бы не стыдился своего участия в таком деле. Семья возвратилась в Англию, ибо, ко всеобщему удивлению, миссис Чафф выложила большую сумму денег (никому неизвестно, каким образом она их скопила) и заплатила долги Сэквила. Он теперь в Англии, но живет в Кеннингтоне. Его имя давно вычеркнуто из списков «Саркофага». Когда мы встречаемся, он переходит на другую сторону улицы, да и я больше не захожу к ним, — мне было бы грустно видеть выражение упрека и печали на кротком личике Лоры.

Однако же я горжусь мыслью, что влияние первого из английских Снобов на клубы вообще было не только пагубным: капитан Скандал теперь боится кричать на лакеев и съедает свою баранью котлетку, не требуя перевернуть ради этого небо и землю. Гобмуш не забирает больше двух газет сразу для себя лично. Тигс не звонит больше в колокольчик, требуя, чтобы слуга пробежал четверть мили для того, чтобы подать ему второй том, который лежит рядом, на соседнем столе. Гроулер перестал расхаживать в столовой от столика к столику, проверяя, что другие едят за обедом. Тротти Век берет в прихожей свой собственный зонтик, бумажный, а принадлежащий Сидни Скреперу плащ на шелковой подкладке возвращен Джоббинсом, который, оказывается, просто принял его за свой. Финт бросил рассказывать истории о покоренных им сердцах. Снукс уже не считает достойным джентльмена закидывать всех адвокатов черняками. Мистер Сморкун более не сушит перед камином большой красный носовой платок, к общему восторгу двухсот присутствующих членов клуба; и если хоть один клубный сноб был возвращен на праведный путь, если хоть один бедный Джон был избавлен от лишней беготни и брани, — скажите сами, други и братие, разве напрасно были написаны эти очерки о клубных снобах?

Глава последняя

Право не знаю, как это случилось, дорогие друзья и собратья снобы, — но мы с вами пробыли вместе целый год, болтая и понося весь род человеческий, и даже если б нам суждено было прожить и еще сотню лет, то все же, я думаю, у нас нашлось бы, что сказать о снобах, — настолько необъятна эта тема.

Самое это понятие прочно вошло в сознание англичан. Каждый день к нам поступает множество писем с выражением сочувствия, в них обращают внимание Английского Сноба на еще не описанные разновидности этой породы. «Где же ваши снобы-театралы, где же снобы-коммерсанты, снобы-медики и хирурги, снобы-чиновники, снобы-юристы, снобы-актеры, снобы-музыканты, снобы-спортсмены?» — пишут мои уважаемые корреспонденты. «Вы, конечно, не упустите случая описать выборы канцлера Кембриджского университета и покажете нам профессоров-снобов, которые, обнажив головы, смиренно идут на поклон к двадцатишестилетнему принцу[173] и умоляют его стать главой их прославленного Университета?» — пишет нам один друг, запечатавший письмо печаткой клуба «Кем и Айзис»[174]. «Прошу Вас, — восклицает другой, — теперь как раз открывается сезон в Опере, так прочтите же нам лекцию о снобах в оперной ложе». И в самом деле, мне очень хотелось бы написать главу о профессорах-снобах и еще одну о снобах-модниках. Думать о милых моих театральных снобах я не могу без боли душевной, и я жажду дорваться до художников-снобов, с которыми мне давно, очень давно хочется побеседовать.

Но что толку откладывать? Когда я разделаюсь с этими снобами, появятся новые, с которых тоже надо будет писать портреты. Этой работе нет конца. Одному человеку она не под силу. Тут всего пятьдесят два кирпича, — а построить надобно целую пирамиду. Лучше уж поставить точку. Подобно тому как Джонс, рассказав свой лучший анекдот, всегда выходит из комнаты, а Цинциннат и генерал Вашингтон удалились в частную жизнь, достигнув апогея славы, подобно тому как принц Альберт, заложив первый камень Биржи, предоставил каменщикам довершить это здание и отправился домой обедать, — подобно тому как стихотворец Банн[175] выходит в конце сезона к рампе и с чувствами слишком буйными и потому не поддающимися описанию благодарит своих добрых друзей-зрителей, — вот так же, друзья, первый Сноб Англии под крики и рукоплескания народа, упоенный своим блистательным триумфом, однако же не теряя природной скромности, прощается с вами.