Книга Караван в Хиву - Владимир Буртовой

Семен происходил из семьи отставного сержанта Ставропольского батальона, из села Подгоры, что прилепилось на волжской излучине у начала Жигулевских гор. Всего их было четыре брата, но лишь старший из них Мироней остался в прежнем крестьянском сословии, потому как родился до того часа, когда выпал жребий Касьяну идти в рекруты. А по царскому указу дети солдат тоже обречены на пожизненную службу в армии. Они освобождались от подати и зачислялись в рекруты.

Каждому из трех братьев в свой срок пришлось оставить родную избу в Подгорах, двое ушли во флот и теперь где-то мыкают горе в соленых водах, а Семену крепко не повезло. Когда послали усмирять бунтовавших башкир, имел он смелость сказать господину секунд-майору, что не честь русскому воинству сгонять инородцев с их исконных земель. Прогнали Семена по «зеленой улице»[49], а как повалился без чувств, кинули в холодный амбар. Очнулся от того, что крысы в икры ног зубами впились, рвать было начали. Насилу отбился, благо два камня под руку попались, ими бил, не выпуская из пальцев.

– Потом бежал, – рассказывал Семен, потягивая обжигающий чай из широкой пиалы, и пальцы слегка подрагивали от воспоминаний пережитого… – Сперва к башкирцам, а как тех потеснили, подался за Урал, там наткнулся на дружка теперешнего Прова. С ним и еще с тремя ушли через киргизские улусы в Хиву. Тут и поступили в ханское войско наемниками.

Кононов спросил, почему, будучи за Уралом, не пошел в вольные сибирские земли? Семен ответил, усмехнувшись в усы:

– И там шарит уже крепкая боярская рука. Был тайный слух меж нас о земле мужицкого счастья, о Беловодье, да как туда путь сыскать? Вот и подались в теплые края, вслед за перелетными гусями. Только гуси по весне непременно домой возвращаются, а мы тут навечно, – вздохнул Семен, потом обреченно махнул рукой. – Все едино, кому служить, лишь бы батогами не били почем зря. А на Руси баре это любят.

– Ну и кто ты теперь нашему Отечеству? – спросил Григорий.

Семен покривил толстые губы, пожал плечами и молчал, отхлебывая чай. Потом вдруг сказал, не глядя Кононову в лицо:

– Думаю, воевать с Россией хан не отважится. А я супротив своих россиян, которые волей судьбы здесь оказались, не злобствовал.

– Шел бы с нами на Яик, в казаки, – предложил Федор Погорский. – С охотой примем в свой курень.

Семен хмыкнул, рассказал, как минувшим летом довелось ему повстречать в Хиве, среди бухарских караванщиков, беглого хромого мужика с Яика. Так тот сказывал, каково теперь там новопришлым: хватают и выдают в барские руки на истязание.

Рукавкин и Кононов переглянулись, поняли, что Семен ведет речь о Кузьме, который повстречался им в песках у пустой крепости. Данила поинтересовался, откуда у ханской стражи огнестрельное оружие? Семен в ответ рассмеялся:

– Вот так спрос! Да вы же и привозите.

– Бог с тобой, – отмахнулся Данила. – Указом царским запрет наложен.

– Купцу запрет на барыш, что блудливой корове кнут – чуть пастух отвернулся, она уже в озимых!

Данила упорствовал, и тогда Семен пояснил, что вот, к примеру, прошлым летом в Хиве был казанский купец, у которого он самолично прикупил себе два пистоля. А бывает и так, что хивинские купцы едут в российские города, тайно скупают оружие, а потом с немалой выгодой перепродают ханской гвардии.

Родион крякнул в досаде на себя: вот на чем можно было здесь капитал составить, да не знал…

Семен рассказал, что служит в Хазараспе, но вот хан созывает их: как бы не пришлось усмирять туркмен и каракалпаков.

– Веру сменил или как? – поинтересовался Лука Ширванов и тут же повинился: – Прости, брат, черт потянул за язык спросить о сокровенном.

– В волчьей стае да не выть по-волчьи? – Семен признался, что по настоянию хана все прибывающие инородцы принимают мусульманство. Когда их в мечети обращали в новую веру, старый мулла сдернул у него с шеи серебряный крест и, плюнув, бросил в арык. Ночью, когда все уснули, Семен под страхом смерти прокрался к тому арыку и, по уши в воде, весь ил руками перещупал. Отыскал! – Здешним святым молюсь так: одному мигну, другому кивну, а третий и сам догадается, – и добавил, что молит христианского Бога простить принужденное двуличие. Видно, доходили до неба его молитвы, не покарал. Вот уже сколько лет бережет от лихого напастья. Даст бог, и дальше все будет удачно, а там, глядишь, может, что и к лучшему обернется.

Данила спросил, на что он питает надежду в этом изменчивом по нраву царстве салтанов и беков?

– Как знать, – ответил Семен. – Вдруг да другой хан сядет, примет подданство российское, как ханы Малой Орды. Тогда и здесь вере христианской будет открыт доступ. Вот и послужим Отечеству. Кто лучше нас знает здешние места и обычаи? Довелось бывать уже и в Бухаре и дальше.

Семен допил чай, вновь вытер полотенцем лицо, помолчал.

– Всяко может быть, – повторил Семен, – вдруг возьмет тоска теперь, и пойду с вами на Русь… Последние ночи беспрестанно снится старая матушка, и все будто при смерти, проститься кличет. После таких снов стрижом быстрокрылым полетел бы к родным Жигулевским горам. Только злоба на господское притеснение отпугивает.

Данила обрадовался:

– Тогда бери и своего товарища. Все надежнее будет в диких степях. Да, а почему он не пришел с тобой в гости?

Семен развел руками, потом ответил:

– Клеймен вором, и розыск по нему ведется. Ему хода на Русь нет.

На удивленный взгляд Рукавкина рассказал: Пров с ватажкой бродил по темным уральским дорогам, купчишек перенимал. Семен звал и его в гости, а он озлился. «Доведись, – говорит, – встретиться в песках, тогда и раскланяюсь с крапивным семенем!» За что он так злобится на купцов? Будто был в свое время у одного купца в Перми работником, а хозяин облыжно его оклеветал. Вот и клеймили каленым железом, на лбу выжгли буквицу «В», то есть «вор». Был сослан в кандальные работы, да посчастливилось сбежать. Пришел домой, а подлый купчишка принудил его жену пойти в сожительницы. Пров сжег двор купца и ушел в разбой. А в последние годы к деньгам стал жаден, все хлопочет, чтобы и ему сотню воинов дали.

Родион, долго молчавший, обронил с досадой:

– Тьфу ты пропасть! Вину одного на все сословие положил! Так можно озлобиться до крайности. Тоже мне – человек божий, обшит кожей!

Семен добавил, будто, по словам Прова, он крестьян и работных людей с заводов не обижал. Уходя от самарян, Семен постоял у калитки, еще раз предупредил, чтобы по одному в город не выходили, потому как по зряшнему навету могут схватить и обратить в рабство.

– И управы на здешних бар не найдете. Лихо вам выйти будет из Хивы, чувствую я, тем паче что Куразбека теперь нет в живых. Посмотрю я, – добавил Семен, садясь в седло, – быть может, и в самом деле уйду с вами… На чужбине, словно в домовине – и одиноко, и немо.