Книга Синагога и улица - Хаим Граде

Однажды утром Асна разбудила брата, сама еще одетая в ночную рубашку и наброшенный на плечи домашний халат. Она, дрожа, прошептала, чтобы он сразу же зашел к матери.

Басшева сидела на кровати, на которой спал ее муж и на которой он лежал больным до самой своей смерти. Прежде вдова обычно не прикасалась к предметам умершего и даже боялась ступать на пол в том месте, где он лежал, накрытый черным покрывалом. Однако в последнее время она стала использовать его вещи и спать на его постели, как будто хотела таким образом снова соединиться с ним. Теперь она сидела на кровати и рассказывала детям о своем ночном кошмаре с таким бледным лицом, как будто встала после тяжелой болезни, долгое время пробыв между жизнью и смертью.

Во сне она видела отца Гавриэла и Асны спускающимся в саване с кладбищенского холма. Зима, повсюду лежит глубокий снег, умерший торопится в город. Однако чем дольше и быстрее он идет, тем длиннее становится путь от надгробия до надгробия, от одного дерева, стоящего у дорожки, до другого. Сначала она следовала за ним на некотором расстоянии, пока не увидела, что кладбище все никак не заканчиваемся, а он уже шатается от усталости, хромает, идет сгорбившись. Тогда она стала догонять его и кричать: «Шлойме-Залман, куда ты идешь? Остановись, тогда и кладбище закончится». Она сама не знает, что хотела сказать этими словами. И она не помнит, действительно ли она так кричала или же только так думала. Но он, да будет ему земля пухом, даже не повернулся к ней и продолжил идти по той же кладбищенской дороге, как будто все городские здания превратились в могилы. От страха она побежала из последних сил, упала и проснулась.

— Не пропускай чтения кадиша и изучай Тору с постоянством. Тогда отец действительно найдет успокоение на том свете, и ему не придется скитаться в саване, — мать говорила это сыну с такой тоской и таким напряженным голосом, как будто этот пугающий путь через кладбище, увиденный ею во сне, все еще тянулся перед ее глазами.

Гавриэл снова стал изучать Тору каждый день до вечера в синагоге богадельни, рядом с домом на Портовой улице. А каждый вечер он ходил на урок к реб Аврому-Абе Зеликману в синагогу на улице Страшуна. Он больше не демонстрировал способностей илуя, проглатывающего взглядом лист Геморы и тут же повторяющего его наизусть или же моментально обнаруживающего все сложности и кажущиеся противоречия изложенной темы, на которые ребе только собирался указать, и тут же дающего все необходимые объяснения. Перестал он и вставлять в обсуждение урока не относящиеся к нему дела, перестал рассказывать свои мальчишеские истории и смеяться над ними: Гавриэл изучал Гемору медленно и углубленно, читая текст без традиционной мелодичности. Только время от времени он задумывался о дяде, который не пишет, о матери, которая так тяжело трудится, и о сестре, которая все больше сближается со своим парнем. Каждый день после работы в магазине Асна бежала на свидания с Муликом, а когда она поздно вечером дома обменивалась взглядами с братом, их глаза темнели от страха из-за тайной работы Мулика Дурмашкина, о которой оба знали и которую скрывали от матери.

9

После Пурима закончился год траура по Шлойме-Залману Раппопорту. Его вдова продолжала носить черное, но сын чувствовал, что застаревшая тоска тает в нем, как снег на улице. На Вилии трескался лед, темная и холодная вода шумела и бурлила между льдин. Лишенные листьев деревья поднимали свои дрожащие голые ветви, готовые к появлению первых желтых и розовых клейких почек. Мягкая влажная погода и голубое небо над головой опьяняли молодого Раппопорта. С наступлением весны и с приближением кануна майских демонстраций его сестра тоже трепетала от любви и от страха за своего Мулика. Но Гавриэл больше не хотел беспокоиться ни за мать, ни за сестру, ни за реб Аврома-Абу, который каждый вечер ждал его на урок. Он перестал думать и своем дяде Борухе-Исере, который все не вызывал его к себе в Латвию. И однажды утром он ушел пешком в загородные сады, в Солтанишки[192].

Хозяин парников Годл Виленчик — человек средних лет с крепким низким лбом под растрепанной колючей шевелюрой, с озорными глазами и простоватой речью — торговал со старым Раппопортом и потому принял его сына как родного. Услыхав, что парень хочет посмотреть на работу, Годл Виленчик вывел его в оранжереи, где молодые женщины пересаживали из глиняных цветочных горшков в теплицы огуречную рассаду. Хозяин велел девицам работать проворнее и пожаловался молодому Раппопорту:

— Вильна — это Сибирь. Чтобы получить тут ранние огурцы, приходится надрываться. Твой отец был честным человеком. Если он говорил, что семенам несколько лет, можно было быть уверенным, что они не принесут пустоцвета. Но другие торговцы семенами — воры. Когда торговец семенами клянется и дает честное слово и когда лает собака — это одно и то же.

Посреди разговора Виленчик раскричался на одну из девушек, потому что она слишком глубоко закапывала корешки. На другую девушку он набросился из-за того, что, по его мнению, она налила слишком много воды, целый кувшин вместо того, чтобы только побрызгать. А у третьей он вырвал из рук цветочный горшок, потому что огуречный росток не выпустил достаточно листьев, и поэтому не стоило его пересаживать.

— Что вы умеете, потаскухи, кроме как валяться с парнями? — бушевал хозяин, а потом зашагал в своих высоких сапогах к другим посадкам, где ремесленники пилили доски, сколачивали деревянные ящики и вставляли окна в новые теплицы.

Девицы из пригорода и крестьянки из близлежащих деревень бросали заинтересованные взгляды на хорошо одетого «панича», перемигивались между собой и хихикали. Гавриэл не знал, на что смотреть раньше: на склонившихся шикс[193] с арбузными грудями, выпирающими задами и широко расставленными ногами или на их работу по пересадке огуречной рассады. Он наступал на кучи перепревшего навоза, на связки дров и на мотки проволоки. Его ноги скользили по прошлогодним растениям, которые выкинули, чтобы на их месте посадить новые. В воздухе висел запах гнили. Но Гавриэл вдыхал его, широко раскрыв ноздри. Его глаза никак не могли насытиться зрелищем солнечных лучей, которые сверкали и искрились в сотнях стекол раскрытых тепличных окошек. Вдруг он ощутил на своей щеке что-то влажное и скользкое и услышал раскатистый смех. Одна из девиц вырвала из теплицы широкий подгнивший лист салата, но вместо того, чтобы отбросить его, она, якобы нечаянно, хлестнула этим листом «панича» по лицу. Эта веснушчатая шикса с курносым носом смотрела на него нахальными глазами, в которых плясали голубые огоньки. Она подняла над головой обе руки, согнутые в локтях, как будто потягиваясь, распрямляясь после тяжелой работы, чтобы парень мог лучше рассмотреть ее большое плотное тело под тонким коротким платьицем. Взволнованный, смущенный и счастливый Гавриэл добродушно улыбнулся. Кровь в нем загорелась. Голова же при этом напряженно работала, пытаясь вспомнить, что он изучал в течение двух семестров в университете относительно огородничества. Он отыскал хозяина и попросил разрешения приходить каждый день, чтобы посмотреть и помочь.