Книга В субботу вечером, в воскресенье утром - Алан Силлитоу

В половине одиннадцатого семья покинула клуб, пересекла железнодорожный мост и направилась домой. Пальто кое-как побросали на кухонный стол — вешалки в передней и без того прогибались под тяжестью одежды. Пиво — взрослым, оранжад — детям (шестнадцать лет — пограничный возраст). Что кому, определяла у бара в гостиной Джейн. Битти, долговязая и шумная, устроилась вместе с Колином на кушетке; Эйлин, Фрэнсис, Джун и Алма расселись на стульях у окна и пытались, бросая вызов всем остальным, затянуть гимн оппозиции. Артур, Сэм, Берт и Дейв господствовали на пространстве вокруг камина, Ральф, Джим и Ада стояли около двери. Энни и Берта разносили сэндвичи с мясом, Фрэнк, двадцатидвухлетний сын Битти от первого мужа, уговаривал свою невесту выйти наружу и сунуть два пальца в рот. Гарри, Юнис и какая-то девица в хаки заняли еще одну кушетку, а многочисленные дети жались к ножкам стола, чтобы их ненароком никто не задел. Алма, пятнадцатилетняя девушка с каштановыми волосами, в хлопчатобумажном платье с глубоким вырезом, обнажающим округлую белую грудь, стала честной добычей Берта, который потребовал расплатиться поцелуем под омелой. Но когда он попытался заставить ее поцеловаться с Сэмом, она выбежала из дома. Лопнули воздушные шары, под потолком затрепетали разноцветные ленты. Берт прокладывал себе путь через комнату, размахивая зажженной сигаретой. Общий шум заглушил голос Джейн, воинственно нападавшей на Джима:

— Не верю. Ты все врешь. Попридержи язык, сучонок.

Берту удалось заставить Энни и Берту поцеловаться с Сэмом под омелой, и Берта спросила, напишет ли он ей из Африки.

— И передай привет своей девушке, ладно? — добавила она, и от выпитого у нее так подернулись влагой глаза, что в левом даже не стало видно небольшого косоглазия.

— Хорошо, — сказал Сэм, — непременно передам.

Ада спросила, понравилось ли ему, как у них дома отмечают Рождество, и он торжественно ответил, что очень понравилось.

— И ты все расскажешь Джонни, когда вернешься? — настаивала она.

— Непременно, — заверил ее Сэм.

— Жаль, что Джонни нет с нами, — продолжала она. — Он такой хороший мальчик. Никогда в жизни дурного слова мне не сказал. Помнится, однажды какой-то тип что-то сказал мне на Уотервэй-стрит, так Джонни гнал его по всей улице. Тот тип успел вбежать к себе в дом и запереться, но это не остановило нашего Джонни. Он начал колотить в дверь ногами и не переставал, пока тот не сдался — из страха, что Джонни ее вышибет. И тогда наш мальчик принялся гонять его вокруг стола и, наконец, поймал и размазал по стенке. После этого он стал для меня как сладкий пирожок.

Ада протянула Сэму кружку пива и поцеловалась с ним под омелой.

— Держу пари, — крикнула Битти, — ей не впервой целоваться с черным.

Кто-то высказал предположение, что Ральфу это может не понравиться — будет ревновать.

— Да какая там ревность, — возмутилась Ада, — Сэм мне как сын.

Снова с оглушительным треском лопнули воздушные шары, и девушки завизжали.

— Так тебе нравится Англия? — спросила Джейн, которая на несколько минут выходила их комнаты.

— Очень нравится, — заплетающимся языком ответил Сэм.

Она закинула ему руки на шею и поцеловала, повернувшись спиной к двери, где стоял, судя по лицу с трудом себя сдерживая, ее муж. Две девицы ушли домой, Эйлин и Фрэнсис уложили кого-то из детей спать. Фрэнк наконец-то вытащил свою невесту на улицу, где ее благополучно стошнило. Юнис ушла с Гарри. Энни и Берта оделись и пошли домой. Джейн и Джим сидели на диване с пустыми стаканами в руках: одна была мрачна, другой подавлен. Сэм заявил, что идет спать, встал и снял со спинки стула свой пояс. В комнате вдруг стало тихо. Джейн медленно поднялась с дивана и, сердито сжав губы, впилась взглядом в мужа.

— Попробуй еще хоть раз сказать про меня то же самое, — громко сказала она.

Артур заметил, что она сжимает в руке пивную кружку.

— А что он такого сказал? — обратилась ко всем Ада.

Ничего не ответив, Джейн разбила кружку о лоб мужа. От удара у того образовался глубокий, в полдюйма, порез. Брызнула, а потом потекла струей, впитываясь в ковер, кровь. Он стоял неподвижный, как статуя, и не издавал ни звука. Кружка выпала у нее из рук.

— Попробуй еще хоть раз обвинить меня в этом, — повторила она дрожащими губами.

— За что ты меня ударила? — выговорил наконец Джим голосом, в котором изумление смешивалось с тоской и горечью.

— В следующий раз последишь за своим языком! — выкрикнула Джейн, отступая при виде такого количества крови.

— Да что я такого сказал? — взмолился он. — Объясни мне или кому еще, что я сказал.

— Поделом тебе, — отрезала она.

Дейв усадил Джима на стул. Артур сходил в посудомоечную и смочил под краном чистый носовой платок. Сэм пока держался, но, казалось, вот-вот ноги у него подогнутся. Артур плеснул ему в лицо холодной водой, и он несколько оживился. Потом Артур прижал влажный носовой платок ко лбу Джима, испытывая необычное и радостное ощущение оттого, что вновь оживает, как если бы все то время, что прошло после драки с армейскими, он пребывал в безвоздушном пространстве. Да, говорил, он себе, ты с тех пор и не жил вовсе и только теперь очнулся, готовый преодолеть любые преграды, победить любого мужчину или женщину, которые попадутся на пути, весь мир перевернуть, если начнет слишком уж досаждать, перевернуть и разнести на куски. Треск стекла, разбивающегося о лоб Джима, звучал и звучал в его сознании.

Глава 15

Родился бунтарем, бунтарем и помрешь. Другим быть ты просто не можешь. И даже не пытайся спорить. Да и хорошо быть бунтарем, это самое лучшее: ты словно всем показываешь, что пытаться тебя нагнуть — дело пустое. Фабрики, биржи труда, страховые компании — благодаря им (во всяком случае, так они утверждают) мы дышим и держимся на плаву, но на самом деле это мины-ловушки, и если не смотреть в оба, то они тебя проглотят, как песок засасывает человека в пустыне. Фабрики выжимают из тебя пот до смерти, биржи заговаривают до смерти, страховщики и налоговики тянут деньги из кармана и обирают до смерти. А если после всего этого свинства в тебе еще теплится хоть какая-то искорка жизни, тебя призывают в армию и убивают. А если хватит ума откосить от армии, погибнешь под бомбежкой. Да что там говорить! Это не жизнь, если только не прижать эту гнусную власть, не позволять ей больше совать тебя мордой в грязь, хотя, по правде говоря, не очень-то много ты можешь сделать, разве что изготовить динамит да разнести на куски эти очкастые рожи.

Со всех трибун кричат: «Голосуй за меня, делай то, делай это», но за кого бы ты ни проголосовал, кончается все одним и тем же, потому что в любом случае ты получаешь власть, которая обклеит всю твою физиономию гербовыми марками, за которыми собственной руки не увидишь, и, больше того, тебя заставляют принимать все это, чтобы и дальше можно было продолжать делать свое дело. Тебе ввинчивают это в мозг, в позвоночник, в череп, пока не решат, что только помани, и ты сорвешься с места.