Книга Змей в Эссексе - Сара Перри
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И есть еще Стелла, такая кроткая и безмятежная в голубом хлопковом платье, что, когда ее сзади заливает свет, посрамила бы святых с витражей. Она то рассуждает о жертве и лежит так тихо, словно ее возложили на алтарь, то оживляется и ночами пишет в голубой тетради. Что ему делать с нею? Он представляет иглу и скальпель в руках хирурга, и все его существо сжимается. Он радуется, что Господь устроил все так разумно, но не верит в зыбучие пески людского мастерства. И вот почему: человеку свойственно ошибаться. Достаточно вспомнить, какие разгорелись споры, когда Галилей заявил, что Земля вращается вокруг Солнца, или предположения, что мужчина помещает скрюченного гомункула в утробу своей жены. Пусть наука сколько угодно выпячивает грудь и заявляет: «На этот раз все правильно», но должен ли он рисковать жизнью Стеллы?
Уилл торгуется с Богом, как некогда Гедеон. «Если Ты не хочешь, чтобы ее лечили, дай мне знак, помешай этому так, чтобы я понял», — молит он и сам замечает в своих словах логическое противоречие, но пусть: отчего бы Господу не воспользоваться как своим орудием логикой? В воскресенье Уилл всходит на кафедру и напоминает пастве о том, как Моисей в пустыне воздел к небу деревянный жезл, вокруг которого обвился гигантский змей, и о том, что это дало евреям надежду.
В конце июля ночные стражники оставляют свой пост.
Люк Гаррет
Пентонвилль-роуд
27 июля
Уже поздно, и Вы подумаете, что я пьян, но рука моя тверда: я сумел бы зашить человека, распоротого от горла до пупа, и не пропустить ни стежка!
Кора, я люблю Вас. Нет уж, послушайте меня: Я ВАС ЛЮБЛЮ. Я знаю, что не раз говорил Вам это, и Вы улыбались, принимая мои чувства, потому что я для Вас всего лишь Чертенок, всего лишь друг, не о чем и беспокоиться, этот камень не возмутит Ваши тихие воды, Ваше невыносимое спокойствие и СНИСХОДИТЕЛЬНОСТЬ, с которой Вы ко мне относитесь, — пожалуй, порой Вы даже по ошибке принимаете ее за любовь, когда мне удается чем-то Вас позабавить или показать Вам какой-нибудь ловкий трюк, точно я собака, которая тащит хозяйке обгрызенную палку…
Но я все же хочу, чтобы Вы поняли. Я должен Вам это сказать. Я ношу Вас в себе, как опухоль, которую впору вырезать, — она тяжелая, черная, она БОЛИТ и испускает что-то мне в кровь, на расстроенные мои нервы, а если ее вырезать, я не выживу!
Я люблю Вас. Я полюбил Вас с той минуты, как Вы вошли в светлую комнату в грязном платье, взяли меня за руку и сказали, что никому из докторов, кроме меня, это не под силу, — я любил Вас, когда Вы спрашивали, сумею ли я спасти его, я уже тогда понимал: Вы надеетесь, что не сумею, и сознавал, что не стану и пытаться… Я люблю Ваше траурное платье, пусть оно и обман, я люблю Вас, когда вижу, как Вы пытаетесь заставить себя полюбить сына, я люблю Вас, когда Вы обнимаете Марту, я люблю Вас, подурневшую от слез и усталости, я люблю Вас, когда Вы надеваете бриллианты и разыгрываете из себя красавицу… Неужели Вы полагаете, что кто-то другой сумеет изучить все Ваши образы, как изучил их я, и с одинаковой силой полюбит каждую Кору?
Я пытался перемочь свою любовь — и когда Майкл умирал, точно святой грешник, в той комнате с открытыми шторами, и когда он наконец отправился туда, откуда пришел. Я пытался любить Вас так, чтобы и самому уцелеть, я не мечтал сделать Вас своею, я уступил Вас этому Вашему новому другу, и все равно меня мучит бессонница, потому что стоит мне сомкнуть глаза, как Вы тут как тут и просите меня о таком, что я просыпаюсь, чувствуя во рту Ваш вкус, хотя за все это время не позволил себе большей дерзости, чем положить ладонь Вам на плечо… Вы называете меня Чертенком, но я вел себя как ангел!
Не отвечайте мне. Не приезжайте. Мне это не нужно. Я не поэтому Вам пишу. Неужели Вы думаете, что моя любовь умрет без Вашего подаяния? Неужели Вы полагаете, что я не сумею смириться? Что это, как не смирение: я признаюсь Вам в любви, понимая, что она безответна. Вот до какого унижения я готов дойти.
Это все, что я могу Вам дать, но и этого мало.
Я звездная Стелла он так сказал! Стелла моя звезда бескрайних синих морей!
Я сделала собственный требник мою священную книгу с голубыми чернилами на голубых страницах сшитую голубыми нитями голубыми как голубая кровь в голубых венах.
У МЕНЯ ЗАБРАЛИ ДЕТЕЙ!!!
Двое моих детей родились синими трое выжили и никого из них не осталось под моей крышей!
Меня хотят тыкать ножами иглами давать мне капли чайные ложки этого и того а я сказала нет не надо не буду я ничего этого принимать нет оставьте меня в покое с моими голубыми вещами с моими кобальтовыми бусинами с моим ляписом моими черными жемчужинами которые на самом деле голубые с моей чернильницей голубых чернил моей банкой голубой краски моими лентами цвета индиго моей королевской юбкой моими васильками моими анютиными глазками
Я стойко переношу все тяготы ибо было сказано буду переходить через реки они не потопят меня!
Пойду ли через огонь не обожгусь и пламя не опалит меня![43]
Ничто так не склоняло Чарльза Эмброуза к дарвинизму, как прогулка по узким улочкам Бетнал-Грин. Он видел не равных себе, которые оказались тут по неудачному стечению обстоятельств, а существ, от рождения обреченных на проигрыш в эволюционной гонке. Он смотрел в их бледные худые лица, на которых читалось угрюмое недоверие, словно создания эти ждали, что их в любую минуту могут пнуть, и думал, что здесь им самое место. Ему и в голову не могло прийти, что если бы с ранних лет их учили грамматике и кормили апельсинами, то в один прекрасный день эти люди очутились бы рядом с ним в «Гаррике», — что за дикость, в самом деле! Раз они не могут приспособиться к трудностям, следовательно, обречены на вымирание. Почему здесь так много малорослых? Почему они орут и визжат с балконов и из окон? Почему даже в полдень здесь столько пьяных? Чарльз, в изящном льняном сюртуке, повернул в переулок, и ему показалось, будто он смотрит на здешних обитателей сквозь железные прутья. Это вовсе не значило, что он им не сочувствовал, — даже животным в зоопарке нужно чистить клетки.
Августовским днем у Эдварда Бертона собрались четверо — Спенсер, Марта, Чарльз и Люк. Они намеревались пройтись по Бетнал-Грин, трущобы и притоны которого парламент задумал снести и построить на их месте чистые удобные дома.
— Это, конечно, хорошо, что закон принят, — сказал Спенсер, не подозревая, что слово в слово повторяет Марту, — но вы не задумывались, насколько еще вырастет детская смертность, пока его наконец претворят в жизнь? Нам нужны действия, а не законы!
Мать Эдварда подала лимонное печенье на блюде, с которого строго глядела королева. Миссис Бертон тревожило, что сын устал. В такой компании он все больше отмалчивался и отвечал лишь на тихие Мартины ремарки: «Не болит ли рана? Будьте так добры, покажите Спенсеру планы новых домов».
