Книга Всего один век. Хроника моей жизни - Маргарита Былинкина

Главное управление унив., экон. и юридических вузов Министерства высшего образования СССР направляет тов. Былинкину Маргариту Ивановну, окончившую аспирантуру МГУ в 1955 году в распоряжение редакции журнала «Иностранная литература» для работы по специальности «романо-германская филология». Срок прибытия 1 ноября 1955 года.

Зам. начальника Главного управления

унив. экон. и юридических вузов

Мин-ва высшего образования СССР

Печать. (Подпись)

Это невостребованное направление вместе с неоторванным корешком «Подтверждение прибытия» осталось мне на память.

Отныне я — референт-консультант по литературе латиноамериканских стран и Испании в журнале «Иностранная литература» с зарплатой в тысячу рублей, — такой, какую мне положили в Минвнешторге сразу по окончании института. Теперь мне надо было стать литературоведом. Все — снова с нуля; прощай, лингвистика, хотя мне еще и предстояла защита лингвистической диссертации.

Но я была довольна и рада. Наконец можно заниматься тем, к чему душа лежит. А с литературой Латинской Америки я, к счастью, давно поладила.

Новые старты и флирты

Благополучно появившись на свет в 1955 году, журнал «Иностранная литература» разместился в левом флигеле «Усадьбы Болконских», описанной Толстым в романе «Война и мир» и находящейся на Поварской (быв. ул. Воровского), 52. В центральном же барском доме с просторными залами и высокими потолками восседали секретари Союза писателей СССР, руководители пишущей братии, вышедшие из сочинителей, не всегда первоклассных. Секретарь по кадрам, ведавший анкетами и судьбами членов СП, и вовсе был из старших офицеров КГБ.

В узких и тесных клетушках флигелей, где когда-то находились конюшни и дворня, поселили два журнала: «Иностранную литературу» и «Дружбу народов». Там же, в левом флигеле, помещалась и Иностранная комиссия СП, референты которой принимали зарубежных писателей и сопровождали советских литераторов в закордонные командировки, подчиняясь кадровикам СП.

Первый главный редактор «Иностранной литературы» — Александр Борисович Чаковский лишь внешне походил на мартышку в очках. Он был именно тем человеком, который в середине 50-х годов мог дать повод к существованию, удержать на плаву и сделать популярным и многотиражным такое деликатное издание, как «Иностранная литература». Журнал грозил стать свалкой сочинений писателей из братских соцстран, но, благодаря Чаковскому, не стал. Здесь сразу же были впервые в СССР опубликованы такие прозаики, как Ремарк, Хемингуэй, Астуриас и другие известные сопланетяне.

Чаковский мог позволить себе подобный кураж: он был вхож в кулуары Центрального комитета и знал, куда ветер дует. Но еще надо было и хотеть себе такое позволить. А он хотел и потому обратился в редактора-эквилибриста, который поддерживал равновесие интересов читателей и власть предержащих, хотя и не подвергая себя особому риску. В ту пору, например, широко известный в мире Борхес не мог попасть на страницы журнала, хотя и написал несколько антиперонистских, по сути своей антидиктаторских новелл, в том числе рассказ «Монстр». Я поделилась своими соображениями с Чаковским, но главный редактор дал понять, где проходит граница разумного для сотрудников его журнала: «Борхес, да, он против диктаторов-каудильо, но он — антисоветчик». Мне подумалось: «А велика ли разница?», но инструкция была принята к сведению.

Тем не менее в команде Чаковского были не просто профессионалы-литературоведы, а литературоведы-вольнодумцы, во что бы то ни стало желавшие опубликовать в журнале лучшие художественные произведения того времени. Иногда, под соусом «антиимпериалистичности темы» или «прогрессивности автора» это удавалось таким маститым членам редколлегии, как дородный «мистер Пиквик», Николай Николаевич Вильям-Вильмонт, златоуст Николай Борисович Томашевский, специалистыдиссиденты (уехавшие в 88 году в Германию) Раиса Орлова и Лев Копелев и другие.

Заместителем главного редактора был опасливый, но бесхитростный Савва Артемыч, точнее, Савелий Артемьевич Дангулов, бывший разведчик, а ныне писатель-любитель, добродушный кавказец с удивленными черными глазками, словно он не переставал удивляться литературным шедеврам, то и дело ему открывавшимся.

Сотрудники журнала работали по принципу «знай, чего нельзя, и делай, чтобы можно». Кроме того, чтобы протащить в журнал стоящий материал, надо было профессионально и политически гибко отредактировать литературный перевод. Это негласное требование помогало редакторам подбирать слова, смягчавшие настораживающий смысл произведения, могущий показаться Главлиту опасным. Материалы шли в журнал косяком, редакторы не справлялись. Поэтому вскоре все референты были объявлены редакторами и включены в отделы критики, публицистики, художественной литературы и информации. Мне снова предстояло осиливать новую профессию.

В редакторском деле я была полным профаном, но кое-что уже успела опубликовать (две статьи о Мартине Фьерро) и кое-что написать (диссертацию), и потому оказалась в отделе публицистики под началом Прожогина. Николай Павлович Прожогин — вылитый Молотов: курносый, в очках, с неменьшими амбициями, но ростом повыше, — был младше меня года на два. Он окончил МГИМО и засиживаться в журнале завотделом публицистики явно не намеревался, открыто флиртуя с газетой «Правда». Не прошло и нескольких лет, как Прожогин отправился спецкором «Правды» в Марокко, а затем в Италию. Пока же, строя из себя закоренелого журналиста, муштровал своих новоявленных редакторов, меня и Словесного. «Пвохо, — слегка картавя, говорил он, разглядывая наши первые редакторские работы. — Пвохо».

Моим соседом по столу у окна оказался Алексей Николаевич Словесный, окончивший арабское отделение Института востоковедения. «Алешка», как за глаза называли этого степенного юнца с вечной сигаретой во рту, был славный малый с хорошим литературным вкусом, но с явно восточной флегмой. Он, в противоположность Прожогину, никуда и никогда не спешил, «Иностранке» изменять не собирался и, оседлав ее, потихоньку ехал на ней вперед и только вперед. Со временем Словесный сделался ответственным секретарем журнала, позже — заместителем главного редактора, а к своим шестидесяти годам стал вальяжным и лысым главным редактором, потеряв былую стройность, миловидность и пышные волосы, но получив в награду за верность черную «Волгу» и бывший кабинет Чаковского.

Нередко в отдел публицистики заходил поболтать завотделом критики мудрый долгоносый Павел Максимович Топер. Умелый литературовед, он ухитрялся проводить через редколлегию и публиковать острые, огнеопасные статьи. Одним из наших любимых занятий — в отсутствие Прожогина — было сочинение друг на друга и на остальных сотрудников своего рода незатейливых эпиграмм, в которые следовало вклинить узнаваемые фамилии.

В моих архивных материалах я нашла эти записки. На меня Топер написал такое:

БЫЛИНКИ НА солнечном полеРастут, колосятся, цветут;Одна лишь в тяжелой неволеДелами замучена тут.

Я не осталась в долгу у Топера.