Книга Вестники Судного дня - Брюс Федоров

– Понятно. Маршрут знакомый. Ты чего на меня глаза таращишь? Спросить чего хочешь, так спрашивай. Или моему положению завидуешь? – Гунько налил себе самогон и одним залпом, не закусывая, выпил его. – Ты мне доверяй, я земляка не трону.

– А ты, Влас, как сам в плен-то попал? – Веденин не смог удержаться и взял ещё одну плотную аппетитную картофелину.

– Окружили нашу часть. Половину побили, а другие сдались. Ну и я с ними. Вовремя. Я всё равно за большевиков воевать не стал бы. – Оплывшее лицо Гунько посуровело. Щеки и губы подтянулись к маленькому, как слива, носу. – Если что, сам бы нашёл случай и к немцам перешёл бы. А ты чего кривишься? Может, не нравится, что я говорю? Или свое комсомольское прошлое вспомнил, как горлопанил на собраниях? Я всё помню.

– Это давно было. До войны. А что в комсомоле был, так многие в нём были, – Семён решил не раздражать этого жирного борова. Пусть говорит, что хочет, лишь бы отвязаться от него.

Влас опять потянулся к самогону. Выпил не закусывая, так и не притронувшись к еде:

– Я тебе так скажу, Сенька. Выдавать тебя, что ты комсомолец, я не буду. Я добро не забываю. Помню, как ты меня от пацанов отбил, когда они хотели мне навалять за девку. Помню. Ты же у нас спортсмен был. Чемпион города по боксу.

Был такой случай. Три года назад. Заметив недалеко от городской танцплощадки топающие ноги и размахивающие руки, Веденин не раздумывая, с ходу ввинтился в свалку и, раскидав запыхавшихся драчунов, вытащил из толпы высокое и нескладное тело Власа Гунько. Крепко побитого, с синюшными и багровыми разводами под глазами, охающего, но вполне живого известного местного задиру и хулигана. В тот раз Власу досталось за хамское поведение, когда объявили «белый» танец, и за его липкие облапистые руки.

– Всё просто, – глаза Власа превратились в щели, спрятавшись за жировыми складками бровей. – Был бы коммунякой, точно бы не помиловал. Сдал бы в гестапо с чистой совестью. Мне жидов-большевиков благодарить не за что. Налетели чисто саранча. Пустили нашу семью по миру. Были у нас и коровы, и волы, и другая домашняя животина. Всё поотбирали, злыдни. Каждое зернышко вымели. Мы ведь с Полтавщины. А нас в семье пятеро детей. Отца с матерью отправили на Север, «обживать» зырянскую тайгу. Младших в детский дом определили, а я ушёл. Прибился в тридцать пятом к тётке в Старобельск. Так что скажи, за что мне их защищать, коммунистов этих? Раз я кулак и сын кулака, значится мне сподручнее к немцам податься. У них я, может быть, в люди выйду. Видишь, что мне дали: и жрачку от пуза, и девок, когда захочу, и работу непыльную – вас, олухов, сторожить. А баб здесь навалом. На любой вкус и цвет: и бельгиек, и голландок, полек и даже наших дур с Украины, которые под немцев ложиться не захотели. Выбирай на свой вкус. Те, которые покрасивше и поопрятней, конечно, для господ офицеров, а остальные наши. Их держат в отдельных бараках, на отдельной территории. Будешь на моей стороне, тебе тоже достанутся.

– Так ты что, Влас, «капо»?

– Дурак, бери выше. Я вахман, охранник, да не простой, а старший. А капо я тебя сам могу сделать. Будешь присматривать за другими. Сообщать, если кто дурное замышляет. Ну там вредительство какое учиняет или в побег нацелился. Поработаешь так три-четыре месяца, заслужишь, а потом я тебя в барак для англичан и американцев порекомендую. Там у них другие, цивильные условия. Еда, а не дерьмо, что вы, босяки, хаваете. Душ есть, даже зубная паста, о сигаретах, шоколаде и других подачках от Международного Красного креста я даже не говорю. Одним словом, Европа. Ну что, согласен?

– Не смогу я, Влас, не по нутру мне это, – рука Веденина, всё ещё державшая недопитую кружку с самогоном, дрогнула.

– Так-так, я догадывался, что ты мне так ответить можешь. Вот, встретил земляка, посочувствовал. Дай, думаю, подмогну. А ты как был упрямым бараном, таким и остался. Нет, ты не идейный. Куда тебе? У тебя просто принципы. Ты хоть знаешь, в каком лагере ты находишься? Это Шталагерь 9. К нему местные французы за километр боятся подходить. А местечко, где мы обретаемся, знаешь, как именуется? «Ле Карьер». Карьеры значит. Вот потаскаешь камешки, тогда сразу поумнеешь, если живым останешься. Больше у тебя нет имени, а только номер на твоей левой груди – 508634. Запомни его и выучи, как отче наш. А теперь проваливай. Надоел ты мне.

Веденин встал и взялся за ручку входной двери.

– Эй, олух, подожди, – раздался грубый оклик Гунько. – Впредь на «Вы», слышишь, на «Вы» ко мне обращаться. Зови меня господин старший вахман или господин Гунько. Теперь я твой господин. Захочу, с потрохами съем. Иди думай. Сутки даю. Потом пеняй на себя.

Вернувшись в барак, Семён залез на свой верхний настил. Лег и, всё ещё тяжело дыша, стал шарить руками в тюфяке из всякого тряпья, стараясь нащупать свою заветную ржавую подкову. Найдя её, затих, надеясь, что сон быстро придёт к нему и унесёт прочь из затхлой реальности.

– Эй, хлопче, Семёне, – раздался справа голос соседа, доброго, участливого украинца Павло. – Бачу, тяжко тоби. Не журися. Зерно перемелится, мука будет. Накося, возьми грудку цукра /кусок сахара/. Я его надысь у кашевара надыбал. Зъиш. Полегчает.

– Спасибо, не надо, – невнятно откликнулся Веденин и, как лежал ничком вниз, так и продолжал лежать, не поворачивая головы.

«За что выпала мне такая злая доля? Там, в Одессе, абверовец, здесь полицай Гунько. Мало им гнобить тело, так они и душу забрать себе вознамерились. Не поддамся. Не могу, иначе я буду уже не я. О карьере говорил. Ладно. Поглядим. Авось выдюжу».

Почему так бывает? Одному все радости земной жизни сами плывут в руки, хотя, может быть, этот человек и не заслужил вовсе даже единого доброго слова. А другой, может быть, не хуже того, счастливого, а скорее всего статься, во многом лучше его, но нет такой муки, которой не доведётся испытать ему на белом свете, проклиная день своего рождения.

Не надо быть провидцем, чтобы догадаться, что утром на общем построении Семён Веденин был назначен в число работников в карьере. Вот оно, то злосчастное место, которого боялись все узники. Сто тридцать метров вниз по неровным вырубленным в скале каменным ступеням, пролет которых составлял не менее пятидесяти сантиметров.

По таким просто шагать сложно, а если в руках тяжеленая гранитная глыба весом двадцать пять-тридцать килограмм… За попытку подобрать для подъёма на верх осколок меньшего веса следовал незамедлительный окрик конвоира, сопровождаемый хлёстким ударом резиновой или деревянной дубинкой.

Один раз под рёбра, другой, опоясывающий, по животу, под грудину:

– Schneller, Du, ein fauliges Schwein /Быстрее, ты, ленивая свинья/!

На дне этой выдолбленной нечеловеческим трудом котловины мерцало очень синее маленькое озерцо, над которым возвышалась отвесная и очень гладкая скала, прозванная в местных тюремных кругах «скалой парашютистов».

– Почему такое странное название? – полюбопытствовал Веденин у своего случайного партнера, с которым вместе спускались на дно каменоломни.