Книга Жена авиатора - Мелани Бенджамин

Страна долго не забывала это горе. Годовщины наступали и проходили. Были приняты законы для защиты детей; законы, названные именем моего сына. Было следствие. Сенсационное, страшное следствие – процесс века, как назвали его газеты и продавцы сувениров, а также знаменитости, которые посещали заседания суда и повсюду трубили об этом. Однажды я присутствовала на заседании, давая показания, и видела слезы на глазах у всех. У всех, кроме того человека, которого обвиняли в убийстве моего сына. Его нашли в конце концов, потому что он тратил деньги, которые были помечены по настоянию полковника Шварцкопфа. Оказалось, что по крайней мере один из тех мошенников, которые морочили голову мужу, когда наш убитый сын уже лежал в лесу, наполовину засыпанный землей и листьями, тоже участвовал в этом.

Я не могла смотреть на этого человека, лишь мельком бросила взгляд на его плоское равнодушное лицо. Так что я никогда не узнала, какие чувства он испытывал во время процесса.

Обвиняемый был казнен на электрическом стуле. Некоторые говорили, что он не настоящий преступник или по крайней мере не единственный, кто участвовал в похищении. Но точно так же, как стране нужен был герой, ей нужен был и злодей, а этот человек прекрасно подходил под образ преступника, с его резким акцентом, убогой иммигрантской наружностью и глазами, один из которых угрожающе косил. Даже если злоумышленников было больше, потому что ходили такие слухи, хотя Чарльз не позволял им просочиться в наш дом, этот человек был один посажен на электрический стул – что называется, око за око. Возмездие. Но я не чувствовала облегчения.

Я вообще ничего не чувствовала, даже боль от родов не могла преодолеть это оцепенение. У меня родился ребенок, новый ребенок, другой ребенок. Мы назвали его Джоном, просто так, в честь его самого, того, кто пришел после.

Как только мое тело немного восстановилось, я снова согласилась полететь вместе с Чарльзом. Я даже настаивала на этом, к его удивлению и, думаю, благодарности. Высоко в небе мы были одни, недостижимые, как прежде. И только тогда я смогла почувствовать глубину своего горя. Зная наверняка, что Чарльз не услышит меня на своем переднем сиденье, я дала волю слезам.

Я искала признаки переживаний у Чарльза и не находила их. В ту первую ночь я не могла говорить с ним и не хотела, чтобы он разговаривал со мной. Но потом это прошло. Горе стало больше неба, где мы летели вместе, и нам необходимо было прочертить на карте путь для нашего нового совместного путешествия длиною в жизнь.

Однажды, отправившись в полет без определенной цели (что бывало редко), кроме той, чтобы дать нам возможность остаться в одиночестве, мы приземлились на острове недалеко от побережья штата Мэн. Стояла поздняя осень, Джону только что исполнилось два месяца, и он остался под надежным присмотром мамы, детективов и двух обученных свирепых сторожевых собак в Некст Дей Хилл. Стояла холодная погода, океан был стального серого цвета. Под огромным крылом отремонтированного «Сириуса» Чарльз и я свернулись калачиком на одеяле и, стуча зубами, пытались согреться чаем из термоса.

– Чарльз, помнишь, когда мы впервые взяли в полет Чарли – в тот день у Гуггенхаймов, когда Кэрол сильно простудилась? – Я улыбнулась от воспоминаний; сначала Чарли кричал, потому что ему заложило уши, но потом уселся мне на колени и хлопал в ладоши.

– Может, стоит заменить стекло в кабине? – Чарльз вылил свой чай на землю и завинчивал крышку термоса до тех пор, пока она не треснула. – Мы пролетели столько миль на этом самолете. А ведь приближается европейский картографический перелет.

– Делай, как считаешь нужным. Помнишь, как Чарли хлопал в ладоши, когда мы приземлились, и кричал: «Чо! Чо!», и ты подумал, что он говорит «горячо», но я сразу поняла, что это значит «еще».

– Я дам телеграмму в «Локхид». Там же можно будет проверить твой передатчик. Ты ведь говорила, что он барахлит?

– Да, конечно, так и сделай. Чарльз, а помнишь…

– Помню.

Он сунул мне в руки термос, потом отошел, чтобы я не могла видеть выражение его лица. Я видела только силуэт высокой прямой фигуры в коричневой летной куртке, резко выделяющийся на фоне серого неба и стальной воды. Ветер развевал его золотисто-рыжие волосы, так похожие на кудри Чарли, и совершенно не схожие с цветом волос Джона, которые были гораздо темнее.

– Конечно, помню. Как ты можешь думать, что я забыл все это? – услышала я его голос через шум прибоя и крики чаек.

– Но ты никогда не говоришь о нем. Я думаю, нам это нужно. Иногда мне кажется, что я единственная, кто потерял всё…

– Нет, Энн. Но придется все это забыть. Все. А теперь надо лететь назад.

Потрясенная, я смотрела, как Чарльз Линдберг уверенной походкой идет обратно к самолету с решительным выражением лица, как на кадрах кинохроники. И видела себя, забирающуюся в самолет позади него, как на тех же кадрах.

Как и раньше, в самолете я сидела позади моего мужа и делала все, что должна была делать. Заносила на карту наш курс, передавая его всем, кто был настроен на нашу волну. И представляя, как маленькие сгустки горя разлетаются по широте и долготе.

Но никаким секстантом я не могла определить глубины его горя и знала, что это будет всегда отравлять мое сознание и настраивать против него. Это будет отравлять нас обоих – Счастливчиков Линдбергов, Первую пару воздуха. А мне очень нужно было сохранять представление о нас как о едином целом. Это было все, что у меня осталось. Я не могла потерять и это тоже.

И мне надо было верить, отчаянно верить, что, когда бы мы ни пролетали над заливом, он смотрит вниз на волны, как это делала я, и чувствует внезапный приступ боли, такой острой, что у него темнеет в глазах. И в этот мучительный момент вспоминает золотоволосого мальчика со счастливой застенчивой улыбкой.

Я убедила себя, что не слышала плача мужа по погибшему сыну из-за рева мотора; что в небе, стремительно набирая высоту, рассекая воздух… в небе, где он всегда видел один пейзаж, следовал одному курсу и был всегда гораздо более значимым, чем на земле…

…мой муж нашел возможность оплакать нашего сына.

* * *

1974

Я гляжу на него, пока он спит в убогой хижине на пустынном берегу, так же, как он смотрел на меня в ту ужасную ночь много лет назад. Подавив свой гнев, я поправляю его одеяло, с удивлением обнаруживая скрытый даже от меня ручеек нежности внутри себя к этому человеку и всему, что мы пережили вместе.

Это неожиданный, желанный подарок – спокойные, мирные мгновения, и я решаю дать ему поспать немного дольше, прежде чем его предательство снова наполнит меня гневом, так же неотвратимо, как волны, разбивающиеся снаружи о скалы.

Прошло сорок два года, думаю я, глядя на своего умирающего мужа, но до сих пор мы так и не смогли полностью постичь все то, что потеряли в ту ужасную мартовскую ночь.

Глава двенадцатая

Август 1936-го