Книга Динка прощается с детством - Валентина Осеева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дальше следовала еще фамилия: «Прыська Шмелькова, вдова-солдатка, покалеченная бугаем, ходила за панскими коровами, зараз сильно хворая, четверо детей, скотины немае…»
Динка, затаив дыхание, медленно прочла весь список. Везде черной строкой проходили одни и те же слова: «Дети… просят милостыню, голодуют…» Динка опустила бумагу.
Медленно сняла с себя и бросила на пол ленты, бусы. На тоненькой шее ее осталась одна низка синих горошинок. Пошарив глазами по комнате, машинально сняла со спинки кровати старый черный платок, покрыла им голову, и, держа в руке список, вышла. Она шла, ничего не замечая и не видя вокруг себя, перед глазами ее стояли черные каракули Ефима:
«Голодуют… просят милостыню… сироты… дети…»
Легкий ветер шевелил длинные кисти незавязанного платка, покрывавшего голову Динки, из-под платка виднелся туго стянутый синий герсет и строгое лицо с устремленными вперед, ничего не видящими глазами. Динка шла медленно, держа в руке сложенный вдвое лист бумаги. В ушах, то падая, то нарастая и заглушая голоса птиц, почему-то звучала тягучая украинская песня:
Ой, у поли три крыныченьки…
Динка вошла во двор экономии; не глядя на собравшийся народ, она миновала коровник. Расступившиеся бабы робко кланялись:
– Здравствуйте, барышня!
Прижав руку к щеке, со слезами смотрела на свою подругу Федорка и вместе с народом кланялась ей:
– Здравствуйте, барышня!
Динка тоже кланялась в ответ. На фоне темного платка в руке ее белела бумага. И в торжественной тишине людям казалось, что сама заступница их тяжкого сиротства, эта тоненькая девочка в монашеской одежде с застывшим горем на лице, шла хлопотать за них перед жестокосердым паном…
Около самой усадьбы наперерез Динке бросился Павлуха:
– Обождите, барышня!
Но Динка молча отвела его рукой, прошла по усыпанной гравием дорожке и поднялась на ступени террасы. На пороге стоял сам пан.
– Кохам бога, панночка, что случилось?
Застегнув наспех ворот рубашки, пан Песковский взял Динку за руку и ввел ее на веранду.
– Кто-нибудь заболел? Не волнуйтесь, я сейчас велю заложить экипаж! Это одна секунда.
– Нет-нет! Я пришла к вам… – начала Динка, но голос не повиновался ей, и приготовленные заранее слова, как вспугнутые мышки, мгновенно юркнули в разные стороны, оставив в памяти только серые невразумительные хвостики.
Динка молча протянула пану бумагу.
– Прочтите это, – сказала она, страдая от своей растерянности.
Пан Песковский мельком взглянул на бумагу, повернул ее в руках и с любезной улыбкой подвинул Динке стул.
– Садитесь, пожалуйста!
Динка с убитым лицом присела на кончик стула. «Все пропало», – с отчаянием думала она, потеряв какую-то главную нить разговора, с которой должна была начать. Так бывает, когда человек долго готовится к какому-то визиту и вдруг, войдя в дом «не с той ноги», сразу чувствует, что все потеряно, все идет кувырком, не так, как он хотел и думал…
Положив бумагу на стол и все так же улыбаясь любезной, предупредительной улыбкой, пан Песковский придвинул ближе к Динке свой стул и, опершись на колени руками, свежевымытыми душистым розовым мылом, с любопытством разглядывал темную вдовью фигурку, примостившуюся на краю стула.
– Я слушаю вас, панночка!
– Прочтите бумагу, – беспомощно и упрямо повторила Динка.
– А, бумагу? Сейчас, сейчас прочитаем бумагу! – усмехнулся пан и, полуобернувшись, небрежным движением взял со стола список. Пробежав глазами первые строчки, он недоумевающе поднял брови, заглянул в конец и, пожав плечами, снова усмехнулся. – Кто это дал вам такую белиберду?
– Белиберду? Вы называете это белибердой? – широко раскрывая глаза, спросила Динка.
– Но позвольте, позвольте… – заторопился пан. – Может быть, я не понял, в чем дело? Тут перечислены фамилии вдов и сирот, которые просят милостыню… А что, собственно, я должен делать, абсолютно не указано…
– Ну да… Это я виновата. Мне нужно было сразу сказать. Это солдатки, они просят дать им коров на выплату, они расплатятся с вами работой. У них дети, они голодуют, – залпом выпалила Динка.
– Они голодуют и просят дать им коров? Я понял! Я все понял, панночка, но это не ко мне! – свертывая бумагу и протягивая ее Динке, решительно сказал пан. – Все эти хозяйственные дела в ведении моего приказчика Павло.
– Павло? Вашего Павло? – Динка вскочила, платок упал с ее плеч. – Вы отсылаете меня к этому убийце? К этому гнусному негодяю? – задохнувшись от гнева и обиды, закричала она.
Пан, словно защищаясь, поднял руку и встал.
– Успокойтесь, панночка.
Но плотина была уже прорвана, и охваченная гневом Динка неслась вперед без удержу, без препоны.
– Я не успокоюсь, нет! – кричала она. – Это вы успокоились и держите около себя этого убийцу!
– Бог с вами, панночка. Кого вы называете убийцей? Павло – мой молочный брат, сын моей кормилицы, мы росли вместе… Я доверяю ему, как самому себе… – пробовал урезонить ее пан.
Но слова его вдруг наполнили Динку ужасом, она широко раскрыла глаза и невольно попятилась к двери.
– Так, значит… это вы… вместе сговорились убить Маринку?.. – сраженная неожиданной догадкой, пробормотала она.
Холеное лицо пана побелело, он рванул ворот рубашки, на полу звякнула оторванная пуговица.
– Послушайте… Есть всему предел, – задыхаясь, сказал он. – Я не желаю больше слушать вас. И я удивляюсь, что вы, еще совсем девочка, можете предполагать такую подлость… в человеке, которого вы почти не знаете. Уйдите, прошу вас! – Он сел и, облокотившись на стол, закрыл рукой глаза.
Динка опомнилась, стихла.
– Я не хотела обидеть вас… – робко сказала она. – Я верю, что вы любили Маринку. Но тогда почему же вы не хотите знать правду?
– Какую правду? – не отрывая от лица руки, глухо спросил пан.
– Эту правду знает Ефим, знает все село, знает ее мать…
– Ее мать никого не винила в этой смерти. И вот здесь… – Пан указал на середину комнаты. – Вот здесь… над ее гробом, Павло поклялся мне, что он невиновен…
– Он солгал, клянусь вам! Все село знает, что он солгал! Но люди боятся, он угрожал матери Маринки, что сживет ее со света, если она скажет правду! Он угрожал и Ефиму, но Ефим честный человек, он пришел к вам, но вы не захотели его слушать.
– Вы ребенок. Вам многое не понять. Павло предан мне, как пес. Он бывает крут с людьми, у него много врагов…
