Книга Тайный дневник Марии-Антуанетты - Кароли Эриксон

– Дайте нам королеву! Мы хотим королеву! – кричат они.

Иногда бунтовщики требуют, чтобы я показала им Муслин и Луи-Шарля, и мне становится страшно за детей, когда я гляжу в разъяренные лица и слышу бранные слова, долетающие снизу. Я знаю, что они ненавидят меня одну, они наводят свои мушкеты на меня, а не на детей. Каждый раз, появляясь им на глаза, я думаю о том, что уж теперь они точно убьют меня.

18 июля 1789 года.

Повсюду царит суматоха и неразбериха. Люди мечутся из одной комнаты в другую, поспешно собирая вещи, хватаясь друг за друга. Женщины плачут, мужчины ругаются и скандалят. Все забывают поесть и спят, где придется. В любое время суток нас могут разбудить мушкетные выстрелы и звон колоколов.

Я проиграла битву. Мне не удалось убедить Людовика оставить Версаль и укрыться в восточной крепости Метц, расположенной по другую сторону границы, где, как я уверена, мы были бы в безопасности. Направляясь в Италию, там остановился Шарло, равно как и многие другие. Идиоты-министры хотят, чтобы Людовик остался и даже переселился в Париж, чтобы противостоять бунтовщикам и злоумышленникам, которые создали свое, незаконное правительство.

– Если вы сами не желаете уезжать, сир, то хотя бы отправьте в безопасное место свою супругу и детей, – обратился к Людовику Аксель. – Шведское правительство гарантирует им убежище и защиту. Я сам буду сопровождать их ко двору короля Густава.

Людовик потребовал совета у министров, и те заявили, что Луи-Шарль как наследник трона не может покинуть Францию. Если он это сделает, то автоматически лишится прав на престол, как, впрочем, и сам король, если укроется за границей.

Мне их доводы кажутся глупыми и корыстными, я так и заявила министрам.

Людовик все никак не может принять решение. В конце концов, он прислушался к мнению министров и Станни, который пока тоже не отваживается уехать.

– Так вот чего вы хотите! – накричала я на них. – Вы хотите, чтобы я и дети превратились в мишени для пьяной обезумевшей толпы внизу! Где же ваша честь, господа? Где ваше благородство? Стыдитесь!

От изумления они не нашлись, что ответить, и я покинула их.

21 июля 1789 года.

Сегодня ко мне приходила Софи и рассказала о странных и необъяснимых явлениях, которые происходят в провинциях. В Нанте жители заметили драгун, приближающихся к городу, но потом они куда-то пропали. Горожане вооружились, чтобы защищаться. В Сент-Максенте видели бандитов. Их было много, несколько сотен, но они или слишком быстро скрылись, или же вообще это был лишь обман зрения. Подобные сообщения приходят отовсюду: из Безансона, Вервана и даже далекого Марселя, а также из окрестных деревень.

Нападения на замки и убийства землевладельцев только усиливают всеобщую панику. Неужели в этой стране больше не осталось закона, чести и достоинства?

Я назначила здравомыслящую и достойную женщину, мадам де Турсель, гувернанткой своих детей. Она не ударится и панику, останется лояльной королю и уравновешенной особой. И она будет готова увезти детей в безопасное место при малейших признаках опасности. Софи сложила в дорожный сундук и мои вещи, так что я полностью готова к переезду.

Шамбертен втайне от короля сделал необходимые приготовления к поспешному отъезду Людовика, если в том возникнет необходимость.

11 августа 1789 года.

День за днем проходит в ожидании, мы никуда не выходим, и только дурные новости приходят ежечасно. Моя сестра Кристина прислала длинное письмо. Посланец, который доставил его, выучил послание и сжег перед тем, как пересечь границу Франции. Он знал, что ему грозит смерть, если новое правительство Национальной Ассамблеи обнаружит его. Кристина лишь повторила то, о чем твердят Иосиф и Карлотта: немедленно уезжай из Франции, пока у тебя еще есть такая возможность.

25 августа 1789 года.

Людовик настоял, чтобы я осталась и вместе с ним приняла делегацию парижан, которые всегда приходят в этот день, на его именины, в Версаль, чтобы отпраздновать его вместе с королем. Я очень удивилась тому, что парижане до сих пор чтут этот праздник, учитывая, сколькими традициями они пренебрегли за последние несколько месяцев, но согласилась на просьбу короля.

Людовик попросил меня надеть самое простое из платьев и приколоть на голову трехцветную кокарду, символ Национальной Ассамблеи. Он сам всегда носит такую кокарду на своей шляпе в знак доброй воли. Но поскольку я с презрением отношусь и к Национальной Ассамблее, и к парижанам, которые, если называть вещи своими именами, стали в настоящее время правителями Франции, то отказываюсь угождать им.

Я надела изящное шелковое платье цвета «замерзшие слезы», как я его называю, а на шею повесила фальшивый бриллиант «Солнце Габсбургов», который сверкает и переливается почти как настоящий.

Поскольку я впервые официально принимала делегацию парижан с тех пор, как был созван Генеральный Совет, то приказала Лулу передать церемониймейстерам указание привести их в Зеленую залу для приемов, расположенную рядом с моей спальней. Зеленая зала отделана серебром и золотом, в ней наличествуют особые украшения из «зеленого золота», уникального для Версаля. Стены украшают гобелены, изображающие охотничьи сценки. Цвета на них яркие и сочные, картины выполнены в натуральную величину и так искусно, что создается впечатление, будто они живут и дышат. В углах залы помещены пилястры, покрытые позолотой. В целом вся обстановка и отделка залы производит величественное впечатление.

Два десятка или около того плохо одетых парижан, которых сопровождали церемониймейстеры, с неприязнью уставились на меня. Мэр, возглавлявший процессию, небрежно поклонился, хотя по этикету обязан был преклонить колени, и пробормотал несколько приветственных слов.

Пока он говорил о том, что в Париже свирепствует голод, я вдруг обнаружила, что не могу оторвать глаз от стоящей рядом с ним женщины. На ней была грязная белая нижняя юбка и потрепанный коричневый жакет, тонкие руки и ноги, подобно спичкам, торчали из рукавов и из-под юбки. Голова ее была покрыта шарфом, частично скрывавшим лицо, которое она старательно отворачивала в сторону на протяжении всей речи мэра. В отличие от остальных, она не разглядывала гобелены и обивку мебели, а упорно не сводила глаз со спины мэра, время от времени опуская взгляд на красно-бело-синюю кокарду, которую вертела в руках.

Наконец мэр закончил перечислять свои жалобы, и Людовик тепло поблагодарил его. Пока делегаты собирались уходить, женщина, которая возбудила мое любопытство, сорвана с головы шарф и взглянула мне прямо в глаза.

Это была Амели!

Она подошла ко мне.

– Ваше величество, – начала она, едва заметно наклонив голову, что никак нельзя было счесть даже вежливым поклоном, – быть может, вы вспомните одну из своих камеристок, которая много лет прислуживала вам в этой самой комнате и для первенца которой вы стали крестной матерью?