Книга 419 - Уилл Фергюсон

— Ноао! — сказал Ннамди.

— Ноао, — отвечали они.

Моторка подплыла ближе.

— Мы с ОАДН! — крикнул их предводитель. — А вы тут чё?

— Домой возвращаемся, вот и все.

Гримасы у них — что у козлиных голов на мясном рынке.

Глаза остекленелые, веки красные — гашиш и джин, может, чуток героина для верности. Один протолкался на нос, оглушительно захохотал:

— Я тя знаю! — И ткнул пальцем в Ннамди.

Старый друг, парень с Бонни-айленда, которого Ннамди научил взламывать манифольд. Похоже, парня повысили — трубопровод он больше не сосет. На локте «АК-47», поперек груди кожаный патронташ. За спиной накренился ракетный гранатомет. Все в нефтяной пленке — люди, автоматы, моторка. Таким вооружением торговали на улицах Геенны. Арсенал усовершенствовался — с винтовками прежних дней не сравнить.

Повстанцы выключили мотор, и Ннамди услышал, как у них под брезентом хнычет какая-то напуганная мелочь.

— Чё? — переспросил парень с Бонни-айленда, увидев, какое у Ннамди лицо. — Да ничё такого.

Он откинул брезент — под брезентом была женщина: вспотевшие волосы облепили лоб, в глазах ужас. Ойибо в хаки. Даже руки ей не связали. Куда сбежишь в этих болотах?

— Все нефтяники — все заперлись. Везде охрана с пушками. Ну, смотались к французам на соседний ручей. Гуманитарная помощь — это они так грили, когда помирали. Все одно нефтяники. С ней мужики были — всех положили в перестрелке. А ее мы под кроватью нашли. Ничё так се выкуп слупим.

Амина глядела на это бледное существо, на перепуганную батаури,[45]съежившуюся у ног похитителей, и в этих потухших глазах видела себя.

Парень с Бонни засмеялся:

— А ты, я гляжу, тоже се девку поймал. Я б поменялся, но наша, небось, подороже выйдет.

Ннамди выдавил улыбку:

— Да уж, да уж. Моя-то стоит недорого. Кормить дороже.

Бледная женщина поглядела на Амину.

— De l’eau, — прошептала она. — S’il vous plaît. De l’eau.[46]

Амина протянула ей флягу — парням в моторке было наплевать, — и женщина, шумно сглатывая, стала пить водопроводную воду из Портако. Затем у нее отобрали флягу и кинули Амине.

Мужчины говорили много и громко смеялись, а женщина не отводила от Амины глаз.

— Aidez-moi,[47]— шепнула она.

— Je ne peux pas,[48]— прошептала Амина.

— De femme à femme.[49]Aidez-moi. — Она еле сдерживала рыдания. — De femme à femme.

— Je ne peux pas…

Парни требовали у рулевого платы за проход по их территории.

— Коку, давай коку. — Ннамди сначала решил, что они хотят наркоты, но нет — они смотрели на добро под брезентом. Пить хотели. — Коку давай.

— Фанты? — спросил Ннамди, отбрасывая брезент. Один воин Эгбесу шагнул на борт. — Погоди, — сказал Ннамди. — Снизу похолоднее. — Он сдвинул ящик, выволок другой, снизу, и этим простым жестом нечаянно спас жизнь и себе, и девушке, и рулевому.

— Хороший ты человек, — сказали они, прижимая к вискам холодные бутылки.

А потом они завели мотор, и две лодки разошлись, точно два отражения. Расставаясь, Амина и батаури гляделись друг в друга.

«Химар» скользил по темным водам Дельты. Ннамди молчал. Наконец, не оборачиваясь к Амине, произнес:

— Я ничего не мог поделать. Я не мог ее спасти.

— Я понимаю.

— Я не мог.

«Я понимаю».

Последний поворот они одолели в сгущающихся сумерках под бой барабанов. Рулевой спросил Ннамди, но и тот не понимал, что происходит:

— Может, становище какое. Раньше не было.

Длинные белые флаги размотанными бинтами трепетали на ветвях. Песни, барабанная дробь. А на полянке тела, раскрашенные мелом, танцевали в угрюмом, напитанном джином буйстве, дергая руками, размахивая винтовками. Раздался выстрел, затем другой.

Многодневный страх затопил Амину.

«Здесь все и кончится? На этой лодке я плыву к своей смерти?»

— Это что за дурдом? — прошептал рулевой, сбрасывая скорость, чтобы проскользнуть незаметно.

— Это не дурдом, — сказал Ннамди. — Это Эгбесу. Бог войны иджо. Их, понимаешь ли, привили.

— От чего привили?

— Когда приходишь к Эгбесу, пули тебе не страшны. Пролетают насквозь, как будто ты из дыма. Можно пить любой яд, даже кислоту из батареек, — все равно не умрешь. Ты неуязвим.

— А если умираешь? — спросил огони. — Тогда как?

— Значит, оплошал, нарушил какой-то завет. Если умираешь или ранен, это не боги тебя оставили. Это ты оставил богов.

— И что им эти боги говорят?

— Что надо драться. Прогнать из Дельты ойибо и нефтяников. Создать государство иджо. Воевать.

Рулевой-огони и девушка из Сахеля впервые посмотрели друг на друга.

— Это все… нехорошо, — сказал Ннамди. — Это значит, разговоры закончились. — Не будет ультиматумов, не будет деклараций и манифестов на пресс-конференциях. Будет только война.

За лагерем Эгбесу возник знакомый пейзаж — мангры, небольшие участки с кассавой. Мимо плыли дома, освещенные керосинками, а порой чахоточным генератором. Все подсвечивалось оранжевым пламенем газовых факелов.

— Моя деревня! — закричал Ннамди, тыча пальцем, гоня лодку вперед. — Вон то дерево — дерево видите? — Над ручьем широкой дугой изгибался ствол. — Я на нем качался в детстве. А вон там — видите, на холме? Под крестом? Два огонька? Это дом моего отца. Я там вырос.

Вдоль причала горели огни — голые лампочки на проводах. Город на сваях. Таким он померещился Амине. Не деревня — целый город. Новой волной накатила паника.

— Ты говорил… ты говорил, семьсот человек.

— Ну да, — сказал Ннамди. — Вот моя деревня, та, что поближе. А там… — Он махнул на разросшиеся в отдалении трущобы. Бестолковые навесы, безнадежные лачуги. Глиняные хижины, не цементные. — Это не моя деревня. Это за ручьем. Люди из других деревень, разрушенных. Или брошенных. Иногда приходят по ночам, безобразничают. Но куда мы едем — там мой дом.

Амина заподозрила, что размежевание существует только в воображении Ннамди; две деревни сливались, разделяла их лишь тонюсенькая струйка воды. Над скученными домами высился церковный шпиль, на фоне газового факела четко проступал крест. Рукописная вывеска на берегу гласила: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В НОВЫЙ ИЕРУСАЛИМ».