Книга Московское наречие - Александр Дорофеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Какие отношения?» – не понял Туз.
«Тесно-интимные, – пояснил падре. – Ну, как, по-вашему, смертный ли это грех?»
«Смертельней не бывает», – омрачился боцман. «А вот и ошибся, сын мой! – воскликнул Пахарито. – У них так издревле заведено – побалуется с козой, зато не тронет соседскую мучачу. Не благо ли это?»
«Благо», – согласились Туз с боцманом.
«Или взять человеческие жертвоприношения, – продолжал падре. – Чего уж грешней в наших глазах. Но не думайте, что древние народы, майя, ацтеки, были тупыми извергами. Они исполняли волю своих божеств. Каков ворон, таковы его яйца! Небесная смута отражалась на земле. И Авраам зарезал бы возлюбленного Исаака, если б Господь в последний миг не остановил его руку. Уже смягчился Яхве, победив в духовной междоусобице, и вскоре явился людям в облике сына своего со словами любви. Смертию смерть поправ, простил он все грехи земные. Теперь, ихос миос, смертных грехов вовсе нету, а есть бессмертные».
«Что я тебе говорил?! – мигнул боцман Тузу. – Видишь, какой либерал небесный!»
«Всего лишь простой консоладор, – поклонился падре. – Утешитель в попытках соединить одиноких. Вот мы отмечаем чудеса непорочного зачатия и воскресения, а надо бы праздновать рождество Нового Завета в Нагорной проповеди, когда люди были признаны детьми Божьими. Поклоняйся ты Зевсу, Кецалькоатлю или Будде, а все мы с тех пор воистину братья, частицы единого тела Господня»…
«Если так, падре, – встрял боцман, – то я давно у него в жопе».
«Там тоже прекрасно, сын мой! – успокоил Пахарито. – Но ты, как многострадальный Иов, в самой зенице ока Его! – И вдруг пропел. – Уна копа мас!» Да так пронзительно-высоко, что взвыли собаки на могилах. Уж очень странно звучала из склепа английского лорда просьба налить еще стаканчик. Но текила и впрямь хорошо шла в приюте счастливых рождественской ночью. Поднимая копу, Пахарито говорил по-русски, словно магическое заклинание, «За здоровье!», и оно явно крепло, особо в области души, и все ощущали себя братьями в зенице Всевидящего глаза.
«И ты, сын мой, одинокая душа? – обратился падре к Тузу. – Научу тебя, где покупать утешительные снадобья. Выгодней всего в магазине на причале. Всегда беру там мадеру для причастия. А пока, ради всех святых, сбегай в лавку за бутылкой!»
Несмотря на поздний час, на улице было светло. По небу плыли два сияющих месяца, точь-в-точь челны с волхвами на борту. Туз понял, что это знамение, и взял сразу пару текил «Куэрво». Ах, какая чудная ночь – «ноче буэна»! Собаки, виляя множеством хвостов, проводили короткими могильными тропками туда и обратно.
В прохладном склепе под мерцающей «летучей мышью» Пахарито растолковывал боцману. «Все народы прошли от многобожия к единобожию. Настало время повернуть вспять. Благословляю именем Падре, Ихо и Санта Эспириту, – приветствовал Туза, а увидав бутылки, воскликнул: – Ах, нам остро не хватает сущностей Господних! Нужны новые ипостаси, хотя бы Дьос-тио и Дьос-ньето»…
Боцман, лежа в гамаке, протирал тряпочкой отстегнутую ногу. «Набрался выше ватерлинии, – сказал он по-русски, – не остановишь! Голова моя и без того не на месте, а тут еще какие-то Бог-дядя да Бог-внук. Не пора ли, падре, на службу к пастве?»
«А вы кто? – удивился Пахарито. – Возлюбленные мои заблудшие овцы. Теперь хватит эспириту, чтобы поведать о первородном грехе. Внемлите, овехас! И создал Господь человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою. Впервые одухотворил Он плоть и не знал еще, чем дело обернется, но остерег: „А от дерева познания добра и зла не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь“. Однако вкусили. Но суть не в простом ослушании. Какой любящий да всемогущий отец выставит из дому несмышленых детей за такой проступок? Увы, чаша терпения переполнилась. А началось с того, что дух темной основы Самаэль совратил первую жену Адама. Покинув рай, Лилит стала матерью многих бесов. Господь сдержался, но Самаэль обольстил и Еву, родившую от него Каина. А тут еще, как назло, и с древа отведали. Вот тогда-то и погнал Он прочь из рая творение свое»…
«Да при чем же бедняга Адам? – подал голос боцман. – Совсем без вины виноватый!»
Пахарито замельтешил под лампой, как мотылек, утрачивая остатки телесности: «Ихос миос! Лишь там темный дух в силах, где нет полноты любви! А коли человек не любит плоть от плоти своей – это и есть грех смертно-первородный»…
Уже все выпили и оборвали все лимоны с ближнего древа. Выговорившись до дна последней бутылки, падре прислонился к дверному косяку. «Ах, не думайте ни о грехах, ни о Страшном суде. Если он и будет, то по неведомым нам законам. Страстно живите, а вслед за тем – без шума из земного круга, без лишних слов уйдем во тьму, не беспокоя даже друга, не портя пира никому», – закончил словами хозяина склепа, растворясь, будто перистое облачко, в рождественской ночи под легкий перезвон колокольчиков. Да слышно еще было, как провожают его до ворот, поскуливая и побрехивая, собаки-парии.
Очнулся Туз, будто и не спал, в ворохе пальмовых листьев на могильной плите – дон Кохо щекотал нос удочкой: «Сговорились на рыбалку, а ты все дрыхнешь, иходеперра!» Боцман уже успел пристегнуть ногу и снарядился блеснами – одна, крупная, сияла под правой мочкой, другая, поменьше, в левой ноздре. Словом, выглядел новогодней разлапистой елью. «Но вообще-то очень крудо», – вздохнул он, что буквально означало состояние недоваренности, сырой грубости или неспелости, а образно говоря – глубокое похмелье.
Умывался Туз под кладбищенским краном, давая попить зевавшим собакам. В ушах звенели вчерашние колокольчики и вспыхивали перед глазами рассветные фейерверки. Верно заметил апостол – все беды от излишества. Очевидно, Адам с Евой объелись груш до полного расстройства и уже не могли отличать добро от зла, что унаследовали и потомки. Поэтому многие из них давно приняты обратно в рай. Да, впервые, пожалуй, ощущал он такое первобытное похмелье библейского розлива.
На берегу у долбленой пироги, подаренной боцману индейцами, они долго ждали падре. Солнце с недоумением выглянуло из моря, будто интересуясь: «Где брат твой Авель?» Страшнее в мире нет вопроса. Уму непостижима дерзость Каина – мол, не сторож я ему.
Видно, «ноче буэна» оставила след в душе Туза. Его беспокоило, как там в одиночестве Груша и не растворился ли навсегда, без остатка, падре – столь хрупкий и маленький, что любая жаба проглотит.
«С такими-то как раз ничего не случается, – сказал боцман. – Либерал-пройдоха! Любая щелка – дом родной»…
Действительно, Пахарито припорхнул вполне свежий, даже нарядный – в сквозной рубашке с рюшами на груди, в соломенной шляпе, белых носочках и сандалиях на босу ногу. Возможно, это последнее загадочное обстоятельство делало его молчаливым. Но когда вышли на одном весле в море и закинули удочки, начал сызнова знакомиться. «И ты одинокая душа в подлунном мире, сын мой?» – обратился к Тузу.
Боцман откликнулся раздраженно, поскольку не клевало: «Текила в море под запретом! К тому же говорил я вчера, что он не „сын мой“, а просто, как и я, русский „иходеперра“. У него есть вроде бы жена, которую он выдает за вроде бы сестру».
