Книга Московское наречие - Александр Дорофеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как далеки, казалось бы, друг от друга слова «начало» и «конец», однако произрастают из одного корня «кон» со значением ряд, порядок. В любом конце новое возникновение, а в любом молодом начале заметна уже початость, сквозь которую виднеется покойное дно неведомого рассвета, предвестника заката.
Туз расслышал голоса и, к удивлению, понял, о чем речь: «Это немыслимо – встретиться у черта на рогах, чтобы присутствовать при его смерти! – негодовал один. – Только погляди, совсем белый, и язык, точно ливерная колбаса. Говорили тебе в Оахаке – осторожней с грибами!» А другой виновато отвечал: «Не уследила. Глазом не успела моргнуть, как натрескался. Сначала из одной банки мухоморов, а потом самых крепких пейоте из другой. Да еще запил амритой. Ну, убей меня!»
«Довольно глупо помереть, объевшись. Есть ли тут высшая воля или только собственная дурь?» – подумал Туз и обнаружил склонившихся над ним скорбноликую Липатову и Филлипова, вылитого журавля в трауре, курлыкавшего: «Ишь, замахнулся – почить у пирамиды Солнца»…
Ощутив себя легчайшим, указывающим путь наречием, Туз устремился вверх.
И тут же очнулся в гамаке – Груша звала обедать.
Чихнул от обилия перца и проснулся за полдень в мудрой хижине Кальи, имя которой «дом» на языке наутль. Да и здесь не задержался, очутившись на берегу московского пруда, где отражались среди разметанных перистых облаков купола с крестами.
Нагнулся, чтобы разглядеть, и увидел свое отражение в медном тазу на птичьем дворе под Курган-Тюбе.
Мигнул, и оказался в райском участке на поролоновом свитке, услыхав рядом сопение Нади, Веры и Любы.
Повернувшись на бок, уткнулся в ровный без изъяна живот вседержительницы Адо.
И только положил на него голову, как ахнул в объятья каменной скифской бабы, из которых уж никогда не вырваться…
Но Туза сразу подкинули в следующую ставку другого кона.
О прежнем-то, конечно, ничего не помнил. Иной раз, выпив, забываешь, что было накануне. А померев, разве вспомнишь в новой жизни бывшую? Хотя находятся, говорят, трезвенники с такой пронзительно-ясной памятью.
Он появился на свет в холодном, ослепительном мире, и начался отсчет мгновений – се, оме, йей, науи…
Еще одна бесконечная кальпа, иной день на небесном поле счастья, где легкость и свобода, но никакого успокоения.
Только в романах умирают и хоронят, а на словах – все живы…
