Книга Ангелы террора - Сергей Шхиян

Я, не отвечая, разглядывал дома, чтобы не пропустить тот, на котором в будущем будет висеть мемориальная доска. Перед тем, как отправиться в прошлое, я намеренно сходил на эту улицу, чтобы не пришлось расспрашивать прохожих, где найти дом Шешкова, у которого Чехов обычно останавливался, приезжая в Москву.

Улица за сто лет почти не изменилась. Не хватало только нескольких офисных зданий, построенных в XX веке.

— Останови здесь! — велел я извозчику, увидев впереди знакомый дом. Мне еще нужно было время придти в себя и внутренне приготовиться к встрече.

— Рассчитаться бы нужно, барин, как было уговорено.

Я поискал в кармане. Полтинника не нашлось, дал бумажный рубль.

— Оченно вами благодарны, — сказал довольный извозчик, — а на чай и за быстроту не изволишь набавить?

— Сколько же еще набавить? — спросил я, оттягивая за разговором начало незваного визита.

— Как вам будет благоугодно, по сиротству нашему, в рассуждении овсов.

— Синенькой хватит? — вполне серьезно поинтересовался я, вынимая из портмоне пятерку.

— Оно, конечно, коли так, то и ладно, давай скоко есть.

Извозчик с недовольным видом взял купюру и, как мне показалось, недовольно бормоча себе под нос, уехал. Я так и не понял, рад ли он с неба свалившемуся заработку или сетует, что мало выпросил.

— Ну, что же, Антон Павлович, со скорым свиданием, — сказал я, ни к кому конкретно не обращаясь, и решительно пошел к дому.

Калитка в палисадник была открыта, я без спроса вошел в небольшой дворик и поднялся на низкое крыльцо. Еще не поздно было отступить, но я взял себя в руки и решительно дернул веревочку звонка. Где-то внутри задребезжал колокольчик.

Спустя несколько долгих секунд дверь широко распахнулась, и на крыльцо выскочила смеющаяся девушка в переднике и длинной косой, переброшенной на грудь.

— Вам, сударь, кого? — спросила она, не в силах унять внутреннего смеха.

Девушка была некрасивая, с длинноватым носом, но оживленное лицо делало ее симпатичной.

— Мне Антона Павловича Чехова, — слегка запоздав с ответом, сказал я.

— Проходите, раздевайтесь, он в гостиной! — весело сказала она и, затворив за мной дверь, убежала внутрь дома.

Я оказался один в прихожей. Ситуация делалась нелепой. Идти в гостиную одетым было неприлично, а раздеться и изображать званного гостя, нелепо. Однако, мной больше никто не интересовался, пришлось на что-то решаться. Я снял шинель и фуражку, повесил их на вешалку и робко вошел в комнату. Там за большим круглым столом сидело несколько человек. Одного из них я узнал сразу, хотя он был без своего неизменного на портретах пенсне.

На столе стоял начищенный самовар, стаканы в подстаканниках, горкой лежали бутерброды. Разговор был оживленный, веселый, и меня не сразу заметили. Наконец, нелепо торчащая в дверях фигура привлекла внимание, и разговор разом смолк.

— Антон Павлович, это к вам! — сказала, влетая в комнату, веселая девушка.

— Да, да конечно, — произнес, вставая Чехов. — Это ко мне.

Он вплотную подошел ко мне, смотрел, близоруко щурясь, видимо, пытался вспомнить, кто я такой, и не узнавал.

— Извините, господа, мы вас ненадолго оставим, — сообщил он остальной компании. — Пройдем-то в библиотеку, там будет удобнее говорить.

Чувствуя себя самозванцем, я обреченно пошел за ним следом. Чехов провел меня сквозь проходную комнату в библиотеку, повернулся и выжидающе посмотрел в лицо.

— Здравствуйте, Антон Павлович, — прочувственно сказал я.

— Здравствуйте, — чуть улыбнувшись кончиками губ, ответил он, — Простите, не помню вашего име-ии-отчества.

— Алексей Григорьевич, — торопливо представился я.

— Вы Алексей Григорьевич от Алексеева?

— Алексеева? — повторил я за ним. — Какого Алексеева?

— Константина Сергеевича, — удивленно сказал Живой классик.

— А, Станиславского, — по имени-отчеству вспомнил я псевдоним великого режиссера, — нет, я сам по себе. Я, собственно…

— Понятно, — скрывая иронию, проговорил он, — вы учитель или земский врач. Пришли выразить признательность и посмотреть на коллегу? Извольте. На меня в Крыму смотреть приходят целыми гимназическими классами…

— Слышал, — сказал я, — поэтому обещаю не называть вас «певцом сумеречных настроений», не курить сигар и не учить вас писать книги.

Чехов улыбнулся и впервые посмотрел внимательно. Потом надел пенсне и сделался совсем похож на хрестоматийного Антона Павловича.

— Думаете, получится?

— Постараюсь, — пообещал я.

В Чехове было что-то такое, от чего волнение улеглось, и говорил я с ним без внутренней дрожи, даже слегка развязно. Вернее будет сказать — раскованно.

— А почему вы вспомнили про сигары?

— Читал, как вас окуривал какой-то беспардонный гость, — ляпнул я, забыв о способности писателей помнить и подмечать мелочи.

Чехов теперь уже сквозь пенсне внимательно посмотрел на меня и задумчиво пожевал нижнюю губу:

— Странно, что вам известен этот эпизод, не вспомните, от кого?

— Кажется от Бунина.

— Вы знакомы с Иваном Алексеевичем? — оживился Чехов.

— Весьма поверхностно, — сознался я, — вас я знаю лучше.

Говоря о знакомстве, я имел в виду творчество, но писатель этого не знал и удивился.

— Разве мы встречались?

— Нет, лично не встречались. Просто я много читал о вас и неплохо знаю вашу биографию.

— Серьезно? Тогда вы в более выигрышном положении, чем я. К сожалению, я такими знаниями похвастаться не могу. И что же вы обо мне знаете?

Темнить и дурить этого необыкновенного человека мне не хотелось, как и пугать его своим нестандартным появлением в его жизни.

Я попытался отговориться:

— Знаю, как вы в Таганроге сушили испитой чай и подмешивали в свежий. О том, что все в человеке должно быть прекрасно: и душа, и мысли, и одежда. Знаю о вашей врачебной практике, как вы в Серпуховском уезде боролись с холерой… Простите, Антон Павлович, но я действительно много о вас знаю.

— Позвольте узнать, откуда? — то ли смутился, то ли удивился он. — Вы, случайно, не тайный агент?

— Агент? Нет, я только ваш читатель.

— Но я о таких вещах никогда не писал.

— Писали, — не согласился я. — В письмах.

— Вы читали мои письма? — пораженно спросил он. — А что это за фраза о том, что все в человеке должно быть прекрасно?

— Это, если не изменяет память, из вашего письма Михаилу Павловичу.

— Мише? Странно, я не помню.