Книга Жестокое милосердие - Робин Ла Фиверс

Я набираю полную грудь воздуха и молча проскальзываю внутрь.

Комната полна вельмож и их челяди. Половина благородных господ развалились в креслах и попивают вино. Сам д'Альбрэ сидит посередине. Он сама надменность; это сквозит во всем, начиная с его позы и кончая высокомерным взглядом, которым он окидывает собравшихся.

Я жажду действовать, мой ум занят лихорадочной работой. Понимаю, что не могу просто подойти к нему и попросить, чтобы расшнуровал камзол и показал свои телеса. Ну почему я такая неуклюжая и тугодумная? Сибелла или Аннит давно сообразили бы, как поступить.

И тут я внезапно понимаю, как следует себя вести. Достаточно просто вообразить, будто я и есть Сибелла!

Уж она бы точно выдумала предлог подобраться к жертве поближе, и тогда граф никуда бы не делся из умело сотканной паутины соблазна! Я быстро оглядываю комнату и вижу на сундуке початый графин вина. Беру его и направляюсь к д'Альбрэ.

Теперь я чувствую себя уверенней. Огибаю сгрудившихся мужчин, чтобы подойти к д'Альбрэ сзади. Он и его люди слишком поглощены самолюбованием, и это невероятно облегчает мне задачу. Переведя дух, я вспоминаю гортанный хрипловатый смешок Сибеллы и то, как особым образом выгибались ее губы: никто не мог понять, над кем, собственно, она смеялась. А еще она вот так склоняла голову и щурила глаза, решая, стоит ли вообще возиться с тобой.

Когда я подхожу, человек, сидящий по левую руку от графа, поднимает глаза. Меня заметили. Придется действовать безотлагательно. Моя рука тихонько опускается. Она так и норовит улизнуть, но я принуждаю ее невесомо опуститься на плечо д'Альбрэ. От него пахнет потом и вином и еще тушеной олениной, которую он ел за обедом. Я изгибаю губы в многозначительной улыбке и придаю голосу мурлыкающие интонации:

— Господин мой… Можно подлить вам вина?

Он поднимает голову. И каким-то образом умудряется взглянуть на меня сверху вниз, хотя я стою, а он сидит. Он подставляет кубок, и тут его глаза суживаются — он меня узнал.

— Ну-ка, ну-ка, — говорит он, — это кто тут у нас?

Я медленной струйкой лью в кубок вино, в то же время жадно обшаривая глазами каждый видимый вершок его тела: ну где же ты, знакомая тень Мортейновой метки? Проклятье! По-прежнему ничего! Это значит, что опасную игру придется продолжить. Наполнив его бокал, я прижимаю графин к груди и скромно опускаю глаза:

— Все так, как вы и говорили, мой господин. Боюсь, я вынуждена слишком подолгу пребывать в безрадостном одиночестве.

Устремляю на графа взгляд из-под ресниц, и весьма вовремя: его полные губы раздвигает циничная усмешка. Сердце у меня екает. Я поспешно опускаю глаза: лишь бы он не догадался, как жгуче хочется стереть эту мерзкую улыбку с его рожи!

— Оставьте нас, — резким голосом приказывает он свите.

Вельможи сперва непонимающе оглядываются, потом подмигивают и отпускают игривые шуточки и наконец выходят наружу. Самый последний притворяет за собой дверь.

Я чувствую на себе взгляд д'Альбрэ. Выносить его не легче, чем холод зимнего града.

— Итак, милочка, здесь только я и ты, — говорит он.

Я осторожно ставлю графин, попутно соображая, как бы поскорее вытряхнуть его из камзола и нижней рубашки. Но прежде, чем я успеваю что-либо сказать, д'Альбрэ поднимается и тянет ко мне руку. Его мясистая лапа ложится на мое плечо, и на мгновение я слабею от страха и отвращения.

— Ишь, какие мы пугливые, — насмехается д'Альбрэ.

Я только раскрываю рот для ответа, когда двери за моей спиной резко распахиваются. Д'Альбрэ поворачивает голову, его глаза суживаются. Что до меня, я даже обернуться не успеваю, когда на другой моей руке смыкается стальной капкан.

Это Дюваль. Его губы сжаты в одну линию, взгляд свиреп. Я со стыдом понимаю, что до смерти рада видеть его, рада тому, что теперь не придется доводить задуманное до конца.

Выражение лица графа разительно меняется:

— Это ты, Дюваль? Что-то здесь забыл? — Он веселится, и я пытаюсь понять почему. Неужели ему так нравится дразнить Дюваля? — Знаешь что, давай меняться, — предлагает он, выпуская мою руку. — Я тебе — твою любовницу, а ты мне — свою сестру.

— Они не лошади, и мы с тобой не на ярмарке, — рычит Дюваль.

— В самом деле? А разве назначение женщины не в том, чтобы быть племенной кобылицей, которая идет к жеребцу?

Я вижу, как яростно бьется живчик у Дюваля на шее.

— В этом мы с тобой расходимся, — говорит он.

После чего коротко кивает и тащит меня прочь из графских покоев. Взгляд д'Альбрэ обжигает холодом мою спину, пока он может нас видеть.

Оказавшись в коридоре, Дюваль выпускает меня и чуть отталкивает.

— Господи Иисусе! — вырывается у него. — Это ж додуматься надо — отравить его у всех на глазах! Чему только тебя учили в обители? Ты бы еще кровавый след проложила прямо к моей двери.

Я не менее сердито бросаю в ответ:

— Вовсе не собиралась я его травить!

Тут у него почему-то отливает от лица вся кровь.

— Тогда… тогда что было у тебя на уме?

Я не тороплюсь отвечать. Он хватает меня за плечи и трясет, точно грушу:

— Ты что, не слушала, когда я тебе рассказывал о привычках графа д'Альбрэ?

Он говорит тихо, но со страшным нажимом, и в голосе его звучит страх. Страх — за меня!

Мне жутко не нравятся и эта его забота, и мое собственное облегчение из-за того, что он меня нашел. Накатывает раздражение, смешанное с отчаянием. Я с такой силой отталкиваю Дюваля, что он едва не теряет равновесие.

— Я делаю свое дело! Это мое призвание, пойми ты наконец! За этим сюда и приехала! Я обязана своему Богу, а не тебе с твоей подковерной возней! Здесь я для того, чтобы исполнять Его волю, а не твои прихоти!

Я отворачиваюсь. Кажется, сейчас расплачусь злыми слезами. Не хочу, чтобы Дюваль это видел.

— Чего бы ни требовал от тебя твой святой, то, что должно было произойти в комнате, никак нельзя назвать служением.

И такой уверенности полон голос Дюваля, что хочется наставить ему синяков.

Я оглядываюсь:

— Много ты знаешь о богах и святых.

Он гладит пальцами серебряный дубовый лист святого Камула у себя на плече.

— Знаю, по крайней мере, что мы не всегда умеем постичь пути наших святых. И еще — они иногда хотят, чтобы мы барахтались, и боролись, и делали свой собственный выбор, а не шли у кого-то на поводу.

Кому бы говорить, только не человеку, отринувшему собственные обеты.

— Я знаю, — продолжает он, — что прежние боги, старые святые и Бретань суть одно. Все, что на пользу нашей державе, все, что помогает нам хранить независимость от Франции, есть служение им!