Книга Присягнувшая Черепу - Брайан Стейвли

пронизывало ответное желание.

«Чего же мне хочется?» – задумалась я.

Прижаться к нему всем телом – не в постели, так в бою, – и чтобы он зажал локтевым сгибом мою шею, а мне бы обхватить пальцами его запястье. Так бывало и на ринге, и в его постели: одновременно жар, и холод, и кружащий голову восторг.

«Но не любовь», – напомнила я себе и тут же задумалась, так ли это.

А если это и есть любовь? Эта ярость, это сладкое предвкушение, эта свобода. Я прикусила рвущийся из горла крик и загнала его обратно. А вслух произнесла всего два слова, два тихих слова против его двух:

– Я вернулась.

– По приказу.

– Я сама вызвалась.

В тени его зеленые глаза казались черными. А когда он шевельнулся, блеснули красным.

– Зачем?

Напрашивался прямой ответ. Он лежал передо мной обнаженным, просто возьми: «Затем, что хотела тебя видеть. Ты мне нужен. Я тебя люблю».

Выговорить этого я не смогла.

Не потому, что это была бы ложь. После возвращения в город я уже десяток раз солгала Руку. Я не сумела выговорить этих слов, потому что они меня пугали. Страшно было, что, сложив их на языке, выпустив в разделивший нас воздух, я не сумею оправдать их в жизни. Пока слова не прозвучали, их можно отрицать, отказаться от них, но изреченное имеет силу. А вдруг мое представление о себе окажется ярче меня в жизни? Что значит, когда ложь становится выразительнее правды?

– Мне было любопытно, – наконец сказала я, и меня сразу затошнило от этого слова, такого неопределенного и мелкого.

– Любопытно?

– Посмотреть на тебя. Узнать, переменился ли ты.

– Все меняются, – бросил он, отворачиваясь к Горшку.

Я покачала головой и тронула его за плечо. Опасно выставлять так руку. Попытайся он сломать ее в локте, мне трудно было бы ему помешать. И все-таки я не отняла руки.

– А кажешься прежним.

– Каким «прежним»? – На мою кисть он даже не взглянул. – Ты меня раньше не знала и теперь не знаешь.

Он меня задел. Я задумалась, может быть, это хороший признак; может быть, боль и стыд – предвестники чего-то большего? Вероятно. Но боль могла быть просто болью.

– Так поведай мне все, чего не знаю, – попросила я.

– Список длинный.

– Расскажи, чего ты хочешь. Во что веришь.

Я надеялась услышать что-нибудь о себе, но на миг приотворившаяся дверь, пока я безнадежно искала нужные слова, беззвучно закрылась. Он ответил со своим неизменным спокойствием, с непробиваемой сдержанностью, с тем насмешливым взглядом, что служили ему лучшей защитой:

– Я хочу справедливого суда. Я верю, что легионеров и жрецов убили люди. Не боги и не чудовища дельты. Люди. Я хочу их найти и остановить, не дав натворить бед похуже.

Его слова оставили во мне холодную пустоту. Правда, звучали они вполне благородно, но я бы предпочла увидеть ярость: пусть бы он орал, попытался сломать мне руку (которая так и оставалась у него на плече, точно безмозглая птаха на насесте), чем эта немыслимо бесстрастная преданность гражданскому долгу. Я медленно, беззвучно выдохнула, вместе с воздухом выпуская волнение, и вернулась к скучным материям бойни и ушедших богов.

– Если так, – сказала я, – если ты веришь, что за ударом по барке стоят вуо-тоны, то искать их – все равно что совать руку в пасть крокодилу. Если они враги, то убьют нас, едва увидят.

– Возможно.

– Возможно? – Я покачала головой. – Ты же не полный болван, Рук. Ты чего-то недоговариваешь.

– И, не будучи полным болваном, договаривать не собираюсь.

– Ты мне по-прежнему не доверяешь, – устало вздохнула я.

– Пока что ты не пыталась меня убить, – пожал он плечами. – А возможность я тебе давал.

– И все равно ты мне не доверяешь, – покачала я головой.

– А ты бы доверилась?

Убийственно точный вопрос.

Конечно, я ему лгала: я всеми силами пыталась поджечь город ради предлога с ним сблизиться. Не доверяя мне, он поступал разумно, но, конечно же, любовь, чем бы она ни была, побеждает разум. Во всех песнях и пьесах влюбленные пренебрегают разумным и практичным, отвергают советы друзей и родных, не замечают тысячи примет и знаков, шепчущих: «Остановись! Назад!» Любовь почти всегда представляется безрассудством. А если влюбленный сохраняет рассудок, его чувство выглядит слабым и жидким, вовсе и не любовью. Рук явно пребывал в полном и здравом рассудке. И я, конечно, тоже, мне же важно было собственное чувство.

Я выпустила его плечо и раскинула руки, как бы открываясь для удара.

– Если я солгала, если я не кеттрал, что я, по-твоему, здесь делаю?

– Не знаю, – помедлив, ответил он.

У кого другого и в другом месте это слово могло быть уступкой и даже признанием поражения. У Рука, на этих мостках, под этими фонарями, оно, дери его в душу, представилось мне крепостной стеной.

В гавани покачивались на тихой зыби лодки. Нестройное многоголосье наполняло ночь: раз за разом вскрикивала женщина, добиваясь, чтобы кто-то – любовник или ребенок – оставил ее в покое; бормотали в свои глинные чашки старики, кто-то визжал от страха или от радости… здесь теснилось столько жизней разом. Прямо под нами на длинной узкой барже играли в кости и ножички дети, напевая между бросками:

Один – это сердце.

Два – глаза.

Три – над трупом твоим слеза.

Четверка калечит.

Пятерка соврет.

Шесть, хохоча, твою жизнь заберет.

У нас эта игра называлась «Кости покойника» или просто «Порезы». Помню, мы играли в переулке за несколько улиц от моей лачуги, и сердце у меня часто билось, пока падали кости, и я тянулась за ножом, и порезанный палец при проигрыше горячо обливался кровью. Никогда не любила этой забавы и все равно при каждом случае старалась улизнуть к игрокам.

Что-то в этой песне толкнуло меня на необъяснимый поступок. Я повернулась к Руку:

– Идем со мной.

Он не двинулся с места.

– Куда?

– Недалеко. На ту сторону Горшка.

Я ждала, что Рук откажется, но он почти сразу кивнул и плавно, как тень, отодвинулся от деревянных перил. Мы шли молча. В ночи и без нас тесно было от голосов. Доски под ногами качались и скрипели. Выходя на пустой гнилой помост, я гадала, не делаю ли ошибку. Напротив мужчина, забрасывая вершу, напевал припев домбангской любовной песни, простой и древний мотив. Как видно, ему вспомнился только припев, и он снова и снова повторял эти несколько нот, забирая то вверх, то вниз и вновь возвращаясь к основной мелодии. Почему-то, слушая его, я вспоминала виденного однажды в Анказских