Книга Моя Наша жизнь - Нина Фонштейн

не нашел себя в Америке, на мой юношеский беспощадный взгляд говорило не в его пользу. (Хотя может именно дедушкиной наследственностью надо объяснять папины попытки написать роман о своем брате, как и моё графоманство?)

Какую-то роль в неполной информации о дедушке играл тот факт, что дедушка был значительно старше бабушки Нины, и, когда мама вошла в их семью, он уже был сильно пожилым человеком и по маминым рассказам очень молчаливым. Вообще данные о жизни дедушки немногочисленны и частично загадочны. Известно, что он был женат, жил (по крайней мере: какое-то время) в Америке, где у него осталась дочь, впоследствии коммунистка, приезжавшая до войны в СССР. Однако, как мне было известно, эта тема (жизнь дедушки в Америке) была под семейным табу. То ли, чтобы не задевать какие-то болезненные струнки бабушки Нины, то ли из-за понятной растущей опасности объявлять о родственниках за границей. В итоге мы так и потеряли все концы и меняющиеся в браке фамилии двоюродной сестры и ее дочки и ничего о них не знаем.

Что, на мой взгляд, в конечном итоге важно: бабушки и дедушки умерли до моего рождения, меня, к сожалению, не воспитывали и могли повлиять на мою жизнь только опосредованно – через унаследованные черты моих родителей. Соответственно, всем, чего я достигла, я обязана жизненной стойкости и организационной способности моей мамы и беспредельной любви к чтению и новым знаниям моего папы.

Квартирный вопрос

Я упоминала, что квартирный вопрос и нас замучил, но как-то скомкала эту тему, хотя история борьбы за свое приличное жилье, которая увенчалась переездом в наше последнее в России пристанище, отражает много интересных деталей нашей жизни.

Как я писала, до моих девятнадцати и почти до рожденья Миши, мы жили на втором этаже ткацкой фабрики. Удобства были на улице, и это оказалось важным спасительным фактором. Недалеко от нашего дома находился фабричный склад, где хранили сырье: нитки различного цвета и качества.

Однажды зимой (папа был в командировке) Толя, старший сын маминой младшей сестры Бэлы, двинулся во двор, где находилась заветная промерзшая будочка, и вернулся с криком «Пожар!». Он и забыл про свое намерение, когда из-за огня, который охватил ступеньки лестницы, не смог преодолеть крыльцо.

Дружными усилиями соседей, бегающих к лестнице с ведрами, огонь на крыльце погасили, однако склад пылал во всю, поэтому все четыре семьи начали выносить вещи. Тетя Оля (одна из соседок) вела себя странно отрешенно. Как выяснилось потом, она была причастна к краже пряжи, которая предшествовала пожару, и от суда ее спасла только попытка самоубийства (после укрощения пожара она выпила уксус и попала надолго в больницу).

Мама выбежала на улицу, держа сумку с документами и облигациями, из других маленьких деревянных домиков нашего двора выносили чемоданы. Я выбежала в валенках, надев их на босу ногу и накинув пальто на ночную рубашку. Была зима, но я почему-то не простыла. («солдаты и влюбленные не простужаются» – слишком велик был стресс). Из соседних дворов общежитий ГПУ прибегали любопытствующие. Тушить пожар никто не помогал (приехали пожарники), но после того, как пожар погасили и все разошлись по домам, некоторых вещей соседи не досчитались.

Как я писала, Миша появился, исходя из наших надежд на дополнительную площадь и отдельную квартиру. На деле ничего не состоялось: нам «выдали» две комнаты, но в коммунальной квартире, где жило еще две семьи с сильно пьющим женатым сыном и довольно горячими нравами членов обеих семей. Миша рос, начал ходить, и мы не раз спасали его от опасности быть сшибленным резко открываемой дверью соседей.

На дворе стояли шестидесятые, бурный расцвет строительства пятиэтажек с планировкой типичных хрущоб: смежные комнаты, совмещенный санузел, микро-кухня и «тещина комната» как приложение для хранения скарба.

Как всегда, левая рука не подумала, что обещала правая. А правая обещала расселить общежития, где жили так называемые «одиночки» и «малосемейные» (пары без детей), которым отдельные квартиры даже такого качества не полагались.

Вдруг обе руки вместе стали охотно предлагать хрущобы желающим сдать две отдельные комнаты, в каждую из которых можно было бы вселить этих одиночек и малосемейных из освобождаемых общежитий.

Уже шел 1962-й, мы с Юрой были на пятом курсе. Разумеется, ради безопасности обожаемого Мишеньки мы были согласны потерять семь квадратных метров, а Валя с мамой – оказаться в проходной комнате, но зато без скандалов с соседями на кухне. Мы переехали в «отдельную квартиру» и в целом соглашались с дядей Исааком, который, навестив нас, повторял:

– Отдельная квартира – это постоянно действующий санаторий.

Юра делал чертежи к диплому, оперев чертежную доску на ванну.

Позже я печатала на машинке кандидатскую диссертацию в маленькой, но «своей» кухне.

Мы с Юрой с первых дней поняли, что Валя не заслуживает такого существования. И в таких условиях ей никогда не устроить свою жизнь. Поэтому по общему решению Валя записалась куда-то в очередь (все тогда требовало стояния в очередях), и мы начали собирать деньги на кооперативную квартиру. Мы отдавали деньги маме, и по нашему расчету мы с Юрой должны были внести две трети от необходимого первого взноса. Через два года мама сказала, что необходимая тысяча шестьсот рублей собрана (сорок процентов от общей стоимости в четыре тысячи на двухкомнатную квартиру с жилой площадью в двадцать пять метров).

Валя переехала, мама какое-то время продолжала жить с нами и растить Мишу, пока не настал его дерзкий возраст, и его непослушание кончалось повышением ее кровяного давления.

Она все равно пыталась контролировать его дистанционно и достаточно часто звонила мне на работу, требуя моего вмешательства:

– Представляешь, я звонила полчаса назад, и Миша еще не начинал делать уроки, а сейчас я позвонила, и он сказал, что он уже их сделал. (Миша никогда не врал, как и всю последующую жизнь, но я еле сдерживалась, чтобы не сожалеть об этом).

Мы прожили в этой квартире двенадцать лет.

Миша учился в так называемой «английской» школе. Нас туда «приняли» без проблем, поскольку мы жили, что называется, в том же микрорайоне (на той же улице, где находилась школа). Большинство других ребят жили далеко и были особыми детьми из семей, по определению ориентированных либо на жизнь за границей или, как минимум, на обучение детей в МГИМО. По-видимому, им это было как-то гарантированно, и Миша впитал от остальных ребят, что учить уроки, кроме английского, – дурость. У него, разумеется, была пятерка по биологии и английскому, четверки по математике, но все остальные – тройки.