Книга Муравечество - Чарли Кауфман

— Это для меня? — говорит она, положив руку на накрытый стул.

— Да! — говорю я, убираю пальто и по какой-то причине кладу себе на колени вместо того, чтобы повесить на спинку стула. По какой-то причине? По очевидной.

Она садится, и бармен возникает раньше, чем она успевает поднять взгляд.

— Двадцатилетний «Миктерс», чистый, — говорит она.

Он улыбается, кивает и исчезает под барной стойкой. Она поворачивается ко мне.

— Итак, ты проследил за мной до дома, а потом на следующее утро — до работы. Это точное описание твоей шпионской деятельности?

Я киваю. Бармен возвращается с ее напитком, и, похоже, это какой-то виски или как минимум что-то цвета виски.

— Зачем? — спрашивает она.

Я знаю, что обязан ответить.

— Ты мне нравилась. Ты мне нравишься.

— Думаешь, это нормально — преследовать женщин?

— Знаю, что ненормально.

— И тем не менее.

— Прости. У меня сейчас в жизни полно проблем. Я потерял работу и квартиру. Я потерял важный художественный и исторический документ. Я потерял свою девушку, Келлиту Смит, которая была афроамериканкой. Я потерял смысл жизни. Я гордый обладатель зияющей дыры в душе.

— И еще ты бородатый.

— Ага. Я могу сбрить.

— Ты меня совершенно не привлекаешь, — говорит она.

— Я бы удивился, если бы привлекал.

— Ты старый, — говорит она.

— Да.

— И даже если бы не был старым, могу представить тебя моложе. Так что даже тогда — нет.

— Я понимаю.

— И потом еще эта твоя особенность характера, — говорит она, неопределенно взмахнув рукой.

Это больно.

— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я.

— Ты причудливое сочетание холуя и пустозвона.

Я делаю глоток, чтобы взять себя в руки.

— Ты когда-нибудь слышала о мясном дожде в Кентукки в 1876 году?

— «Ты когда-нибудь слышала о мясном душе в Кентукки в 1876 году?» — передразнивает она женоподобным голосом.

Я смотрю на свой стакан. Понятия не имею, как продолжать разговор после такого.

— Почему ты согласилась встретиться? — спрашиваю я наконец.

— Я видела, что ты смотришь на меня там, у гипнотизера. Думаешь, я идиотка? Я знала, что ты шел за мной к «Мэку». Я видела тебя в прачечной. Господи, режим «стелс» — это вообще не твое.

— А. Хорошо.

— Ты не первый жалкий мужчина, одержимый мной. Только сегодня я видела примерно одиннадцать жалких мужчин, которые смотрели на меня и делали вид, что не смотрят. Если тебе интересно, это не так уж сложно заметить.

— Ты с каждым из нас выпиваешь?

— Нет. В том-то и дело. Тебя я ненавижу. Тех других я просто вроде как не замечаю. Но ты другой. Тебя я прям презираю. Мурашки по коже, стоит только о тебе вспомнить, не говоря уже о том, чтобы увидеть. Мне нравится думать о твоих страданиях и еще нравится думать, что я их умножаю. И для меня очевидно, что ты согласишься на все, что бы я ни предложила.

Я ничего не отвечаю. Не смотрю на нее. Не знаю, что делать.

— Так ведь?

— Так, — говорю я.

И затем, к моему великому унижению, я начинаю плакать. Не знаю почему, но навзрыд. С носа свисают сопли.

— Твою мать, — говорит она, надевает пальто и уходит.

Бармен оставляет счет. Ее шот виски стоит 145 долларов. Я думаю о Цай по дороге домой. Делаю крюк в тридцать кварталов, чтобы пройти мимо ее дома. Я смотрю на свет в окнах ее квартиры. Смогу ли увидеть ее хоть на секунду? Я сбит с толку. Мне так повезло, что она желает мне страданий. Мне так повезло, что я не из тех бессчетных мужчин, чьи страдания ей неинтересны. Член натягивает штаны. Я прихожу домой и проверяю, нет ли от нее писем. Ничего. Поэтому я сам ей пишу. Я унижаюсь, рассказывая о своей фантазии насчет распылителя с джинном, который превращает меня в обслугу, куда бы она ни шла. Отправляю письмо. Меня вот-вот вырвет.

Меня рвет.

Через два дня я получаю письмо:

Вау.

Затем ничего.

Затем сегодня, спустя два дня после «вау»:

Тут от меня недалеко (ты ведь помнишь, где я живу, да?) есть магазин «Купи и сэкономь». Я захожу туда более-менее регулярно, потому что он круглосуточный. Еще у них есть доставка, а иногда, в холод или дождь, я заказываю. Они повесили на витрину табличку, что ищут курьера. Устройся к ним. Полагаю, тебе придется сбрить свою поганую бороденку.

* * *

Бороду я отрастил, чтобы скрыть родимое пятно от ключицы до верхней губы. Люди пялились на него или старались не пялиться во время разговора / проходя мимо на улице. На бороду тоже и пялятся, и стараются не пялиться, но я знал, что эту проблему могу решить в любой момент, просто сбрив ее. Однако избавиться от родимого пятна нельзя. Чем дольше тянешь с их удалением, тем меньше вероятность, что результат будет удовлетворительным. Мои родители решили, что мне лучше жить с пятном, раз отец тоже жил (у него — над правым глазом), и ничего. Такие у них были аргументы, а я их любил и их аргументы тоже любил. Когда я вырос и понял уровень остракизма из-за пятна, решил, что если просить родителей его удалить, то отец обидится и отречется от меня. Мне было стыдно отращивать бороду, зная, что отец не имел возможности скрыть пятно с помощью бороды на лбу, а челки на это не хватало. У них с матерью прошел короткий период, когда они ссорились и отец проводил вечера в «Грибах» — небольшом баре в Грейт-Неке, где экспериментировал с «расческой для начесов», прикрывая лоб длинной прядью сбоку и закрепляя за противоположным ухом заколкой. Но так он был похож на Бобби Риггза с банданой из волос, что совершенно не помогало знакомиться с местными женщинами, и в итоге он, поджав хвост, вернулся к матери.

В любом случае пятна у меня после пересадки кожи больше нет, и я не думал, что предал отца, потому что это случилось по здоровью и вообще пока я лежал в коме. Как учит дао: никто не виноват. Заново я отрастил бороду по привычке и от лени, и еще потому, что мне нравится сосать ус и чувствовать вкус вчерашнего дня.

Теперь я ее сбрил.

Родимое пятно отросло обратно. Я проверил: интернет-доктор утверждает, что это невозможно.

На очередном еженедельном сеансе, увидев меня, Барассини говорит «ого». Наши с ним сеансы, как всегда в эти дни, относительно бесполезны. Со времен первых двух встреч мы топчемся на месте. Под его чарами я все же вспоминаю образ судна с человеческим лицом — буксира, что плывет по волнам и голосом бывалого моряка поет счастливую песню морей:

14 января 1952 года Вдруг возникло лицо у меня, парохода. Теперь крутятся вечно зрачки в окнах рубки, А в улыбке с буйками прорезались зубки. Пусть боцман-дружище рад со мной петь, Я несчастный урод и хочу умереть. Но плыву, хохочу шлю водный салют, И девчонки меня очень милым зовут. Молю небеса спасти от метаморфозы, О пропаже лица и душевном некрозе.

Я даже не уверен, что это песня из фильма Инго. Она может быть откуда угодно или вообще ниоткуда, а поразмыслив, прихожу к выводу, что не очень-то она счастливая. У меня есть кое-какие сомнения относительно душевного здоровья буксира, который ставит забвение выше сознания. Возможно, Инго специально изобразил буксир именно так — если, конечно, буксир из фильма Инго, — чтобы исследовать идею чужого лица и, вероятно, увязать с мифологией ирокезов. Без более подробных воспоминаний о фильме внятную теорию сформулировать не получается. И хотя Барассини настаивает, что эта песня из фильма и у нас прогресс, я не уверен. Это может быть вытесненное воспоминание о какой-нибудь детской телепередаче. Еще Барассини настаивает, что песня, очевидно, счастливая, потому что буксир подмигивает и улыбается. Я начинаю сомневаться в уме Барассини.