Книга Муравечество - Чарли Кауфман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что я наделал? Что я наделал? Я оставил монографию, и на ней мое имя. Я оставил монографию! Конечно, это блестящая вещь, которая, я полагаю, вносит большой вклад в дегеттоизацию еврейского саунд-дизайна, но при этом с таким же успехом я мог бы оставить визитную карточку с надписью «Ваш сталкер».
Спустя три дня на электронный ящик моего сайта Les Film Tibetain des Morts[66] приходит письмо:
Почему вы оставили для меня монографию? Кто вы? Ваши мысли о еврейском саунд-дизайне банальные и устаревшие. Более того, Израиль — страна апартеида.
Она вообще поняла, что я — тот самый мужчина из бара? Просит рассказать о себе побольше? Или просто хочет знать, кто оставил ей монографию? Не знаю, но ее интонация возбуждает. Авторитарная, требовательная. Оскорбительная. И чтобы сыграть свою роль, я должен откликнуться, и откликнуться с уважительной аккуратностью. Она требует ответов — и я должен их предоставить. Поскольку я не уверен, какой именно вопрос она задает, отвечаю на оба:
Я киноисторик/-теоретик/-критик/-режиссер Б. Розенбергер Розенберг. Иногда представляюсь как Б. Розенберг или Б. Руби Розенберг. Я никогда не пользуюсь своим христианским именем [я выбрал этот термин, чтобы она поняла, что я не еврей], потому что не хочу пользоваться преимуществами (или страдать от неудобств!), которые может дать гендер при восприятии моего творчества. Мы незнакомы, но мельком встречались в баре «У Мэка». Мы мило поболтали. И мне пришло в голову, что, возможно, вас заинтересует еврейский саунд-дизайн, поэтому приятно знать, что действительно так в действительности и есть. Возможно, мы могли бы встретиться и обсудить недостатки, которые вы нашли в моей работе. Я всегда стремлюсь к тому, чтобы стать лучше.
Я нажал «отправить» раньше, чем подумал. Ох. Я написал «действительно» и «в действительности» в третьем с конца предложении.
Ответ приходит быстро:
Из вашего письма неясно, мужчина вы или женщина.
Неужели она не помнит наш разговор в «У Мэка»? Или это она так заигрывает? Или проверяет мою решимость в вопросе о неразглашении гендера? Мне кажется, возможно, что она играет со мной. Безусловно, я стараюсь, чтобы в Сети не было ни одного моего фото, но на лекциях и выступлениях я не могу контролировать этот вопрос. Если кто-то пожелает найти мое фото, то преуспеет. Если будет искать, и искать, и искать. Если вбить в гугл «Б. Розенбергер Розенберг», мою фотографию можно найти на семьдесят шестой странице поиска. Еще мне говорили, что мои тексты по своей природе определенно мужские. И все же я чувствую потребность прямо ответить на вопрос. Но, перечитав письмо, я вижу, что вопросов она не задавала. Она констатирует факт и ничего не спрашивает. Возможно, в этом весь смысл. Если я отвечу так, словно это вопрос, то продемонстрирую небрежное отношение к ее письму. Я отвечаю:
Ясно.
Я доволен, надеюсь, будет довольна и она. Компьютер издает звук входящего письма:
И все? Я задала простой вопрос.
Я хочу ответить, что нет, вообще-то никакого вопроса не было. Если вы промотаете нашу переписку, то увидите, что ничего не спрашивали. Но не пишу об этом. В наших отношения для меня нехарактерна педантичность. Я отвечаю просто и раскаянно:
Простите я мужчина.
Жму «отправить» и тут же в ужасе осознаю, что не поставил точку после «простите». О господи, для чего я раскрылся? Она отвечает через пару секунд:
А. Теперь я тебя вспомнила.
Я пишу:
Упс! Забыл поставить точку после «простите», я не извиняюсь за то, что я мужчина!
Больше никаких писем. Я смотрю на ее последнее сообщение. Смотрю на «упс!». Я никогда не говорю «упс». Я никогда не пишу «упс». С тем же успехом мог бы подписать письмо «обнимаю и целую». Это жалко. Это по-девчачьи. Я унижен. Я пишу и переписываю новый имейл, призванный поменять ее отношение ко мне, может быть, даже изменить динамику нашего общения в мою пользу, изменить расстановку сил. Достаю из бумажника записку с отзывом, который теоретик кино Лаура Малви написала о моей монографии «Фаллоцентризм в кино: посеем семя перемен, отказавшись сеять мужское семя перемен». Перечитываю и замечаю, что в тексте Малви называет меня «она», так что, пожалуй, сейчас это мне не поможет. А может, это как раз то, что нужно. Я три дня переписываю письмо, но так и не отправляю его. Наконец получаю письмо от нее:
Ей-богу. У тебя вообще хребет есть?
Если ей нужен хребет, я его покажу. Покажу весь хребет и ни позвонком больше или меньше. Так что пишу ей, что в этот четверг в 21:00 буду сидеть в баре «Юлиус и Этель» (не родственники!) и, если хочет, она может ко мне присоединиться. Она не отвечает, да я и не жду ответа. Показываю ей столько хребта, сколько нужно.
Вдруг вспоминается мясной дождь в Кентукки в 1876-м. Не знаю, почему именно сейчас, но, честно говоря, он всегда находится на поверхности моего сознания. Разумеется, истории известно несколько мясных и кровавых дождей, и я как исследователь криптометеорологии читал обо всех. Ценность МДК для научной литературы в том, что ученые из Гарварда сохранили и исследовали множество образцов упавшего с неба мяса и установили, что это было или мясо лошади, или мясо человеческих младенцев. Погода всегда меня восхищала. «Метеорология и культура» была моей второй специальностью, а еще я побывал президентом нашего хора свистунов а капелла под названием «Вей-хей, дуй в паруса»[67]. Но почему я постоянно мысленно возвращаюсь к мясному дождю? Во-первых, он напоминает мне об Инго. Не помню почему. Мир, заключаю я, странное место, и нам его не понять.
Теперь по дороге на встречу (надеюсь!) с Цай в голове снова и снова играет песня:
Я захожу в «Юлиус и Этель». Ровно в девять. Вот мой хребет во всей красе, и это я сейчас не о своем рудиментарном хвосте. Окидываю бар взглядом. Цай нет. Есть два свободных места. Одно я занимаю сам, на второе кладу пальто. Когда кто-то входит в бар, не оборачиваюсь. Для этого приходится собрать всю волю в кулак. Заказываю чистый ржаной «Краун Роял». Мне не нравится, но если Цай увидит, как я пью свой любимый сильно разбавленный «Кейп-коддер», то, боюсь, она неправильно поймет.
