Книга Энигма-вариации - Андре Асиман

— Скажем так, все дело во мне. Плюс... Она помедлила.

Плюс?

— Плюс я встретила другого. Я призадумался.

— Ну, в таком случае лучше действительно не тянуть и расстаться. А он знает?

— Если честно, ничего не знают ни тот, ни другой.

Она подняла на меня глаза и доверительно, слегка сокрушенно пожала плечами, как бы говоря: «Жизнь. Знаешь, как оно бывает».

Почему я не стал задавать другие наводящие вопросы? Почему упорно не понимал намеков? Каких намеков? Почему я позволил ей бросить эту гранату, а сам сделал вид, что меня даже не оглушило? В итоге я сказал одно:

— Уверен, все как-нибудь образуется.

— Знаю. Всегда образовывается, — ответила она, одновременно и благодаря меня за то, что я не стал вдаваться в подробности, и, видимо, сожалея, что я закрыл тему стремительнее, чем ей того хотелось.

В семь она напомнила, что мне нужно на ужин, меня ждут «пара-тройка» друзей в Бруклине. Запомнила мои слова. Мне это понравилось.

Мне бы очень хотелось привести ее на такой ужин. Она бы там всех очаровала в мгновение ока, даже женщин. Мы стояли снаружи у бара, я не отводил от нее глаз в надежде, что она поймет, как мне грустно сегодня прощаться так рано. Она потянулась, чтобы, по обычаю, поцеловать меня в обе щеки. А я, даже не подумав, вдруг обнаружил, что целую ее в лоб, прижимаю к себе. Пришло легкое возбуждение. Значит, все происходит не только в голове. Она в ответ тоже прижала меня к себе, и крепко.

Пока мы шли в ту точку, которую по умолчанию назначили местом нашего расставания, что-то сказало мне о том, что она должна была бы расспросить меня про этот ужин. Слишком я много разглагольствовал о своей нелюбви к таким мероприятиям — на это полагалось откликнуться хотя бы между делом. Но она даже не потрудилась спросить, где именно он состоится, — видимо, по той же причине, по какой я не задал ни единого вопроса касательно ее нового друга. Возможно, она, как и я, просто не хотела показать своего интереса. Все относившееся к остальной части наших жизней мы поворачивали на Абингдон-сквер лицом к стене. Моя жизнь, ее жизнь, все, что не касалось того, почему мы встречаемся здесь снова и снова, уходило в тень, ложилось на дно, замыкалось на замок. На Абингдон-сквер мы вели отдельную, гипотетическую жизнь, отделенную от всего, умещавшуюся в переделах между Хадсон-стрит и Бликер-стрит, между половиной шестого и семью.

Попрощавшись, я остался стоять и смотреть, как она уходит в сторону центра; я задержался на несколько секунд, думая о том, что запросто могу и не садиться в метро, а переехать куда-нибудь неподалеку, начать новую жизнь поблизости от этого бара, водить ее по выходным в кино, придумывать другие развлечения и, если все получится, следить, как она станет знаменитой, еще похорошеет, родит детей — до того самого дня, когда она войдет ко мне в кабинет и скажет, что мы переросли друг друга и все вошло в тоскливую колею. Жизнь. Знаешь, как оно бывает, скажет она, и — да, чтоб ты знал, я переезжаю в Париж. Но меня даже и это не напугало. Видение этой нашей альтернативной жизни проступило на стеклянной витрине бара, за которой мы запросто могли провести вместе еще много часов. Когда она оглянулась, перейдя улицу, мне понравилось, что она застала меня за этим занятием: как я стою и смотрю ей вслед. Мне понравилось, что она обернулась, а потом, без всякой подначки, помахала. Мне понравилось мимолетное возбуждение, когда я прижимал ее к себе, и впервые с нашего знакомства я подумал о том, какова она без одежды. Незваное чувство.

В тот субботний вечер, в переполненном кинотеатре, я смотрел, как молодая пара просит зрителей в нашем ряду передвинуться на одно сиденье. По тому, как нерешительно они заняли свои места, а потом не сразу сообразили, как есть попкорн из одной коробочки, было ясно, что это их первое свидание. Я завидовал им, завидовал их неловкости, завидовал немудреным вопросам и ответам. Очень хотелось оказаться здесь, в этом же кинотеатре, вместе с ней. С пакетиком попкорна. Или ждать снаружи в очереди, еще в пальто, предвкушая начало фильма. Я хотел посмотреть с ней «В прошлом году в Мариенбаде», отвести ее на

«Искусство фуги», послушать вдвоем концерт Шостаковича для фортепьяно и трубы — мы бы гадали, кто из нас фортепьяно, а кто — труба, она или я, труба или фортепьяно, пока сидели за чтением лэ Марии Французской тихим воскресным днем, и я выслушивал бы от нее неведомые для меня вещи про Марию Малибран, а потом, во внезапном порыве, мы набросили бы одежду и отправились вдвоем смотреть что-то невероятно глупое, потому что глупое кино с совершенно дурацкими спецэффектами способно творить чудеса тоскливым воскресным вечером. Видение ветвилось, вбирая в себя и другие уголки моей жизни: новые друзья, новые места, новые ритуалы, новая жизнь, контуры которой сделались почти осязаемыми.

Выпал один миг, когда я помогал ей надевать пальто, — можно было в этот момент что-то сказать. Несказанное, невыраженное, неразделенное, всего несколько слов — и все рассеялось бы, как дым. Но я знал, глядя, как она уходит сквозь толпу, что она признательна мне за мое молчание, а я ей — за ее. Однажды я спросил ее, кем бы она хотела быть в концерте Шостаковича, фортепьяно или трубой. Фортепьяно — бодрое и жизнерадостное, ответила она, а труба рыдает. А кем себя считаю я?

Из Германии пришло короткое электронное письмо от Манфреда: «Опять вышел на охоту. Тебе нужно умерить скепсис и поднакопить отваги». Отвага, писал он, рождается из того, что мы хотим и потому получаем; скепсис — цена, которую мы платим и потому проигрываем. «Просто проводи с ней побольше времени, не в кафе, не в баре и не в кино. Ей не шестнадцать лет. Не получится — ты расстроишься, зато покончишь с этим и двинешься дальше». Когда я сказал ему, что скепсис у меня как раз по делу, учитывая, что она уже призналась в существовании другого, он откликнулся, немало меня ободрив: «А может, тот другой и есть ты. А если даже нет, одной этой мысли достаточно, чтобы сдвинуть горы. Эта женщина — настоящая. И ты настоящий».

Я попытался пробить брешь в разделявшей нас стене. Но чем отчетливее я понимал, как сильно ее хочу, тем сильнее смущала меня мысль о ее новом любовнике, тем мучительнее терзали душу эти ее отстраненные «милый». Все, что мне в ней нравилось, все, что она писала и говорила, приобретало контуры умиротворяющих пустышек, которые она кидает мне, чтобы удержать от сближения. Она ничего не делала впрямую. Я стал настороженным и уклончивым.

Через двадцать четыре часа после джина я написал ей, что жалею, что не остался и не поужинал с ней в наших местах, а вместо этого отправился на скучную вечеринку.

«Милый, неужели там действительно было так ужасно? А как же пара-тройка прекрасных друзей?»

Мне понравился ее сарказм. «Жаль, что не взял тебя с собой, — ты бы оживила общество, растопила лед, смахнула пыль со старых шкафов, которые так и не убрали после смерти Дункана, — и мне было бы очень, очень хорошо».

«Тебе правда было бы так хорошо?»

«Мне было бы несказанно хорошо».