Книга Смыжи - Петр Ингвин

Вадик Чайкин почему-то повторил «Любит!» и задумчиво улыбнулся.

Никакой связи между Чайкиным и Сигалами не выявили. Не нашли и упоминаний об их интересе к чему-либо, кроме искусства.

Как и подсказывала интуиция, версия об их причастности к трагедии оказалась ложной. Разговор Раисы Прохоровны, о котором вспомнила Милица — всего лишь прения на тему экономики. Проблемы стояли экономические. Знаменитые художники в то время просили денег и разрешения на художественное растапливание Антарктики. Им отказали. Причем, даже духовный блок проголосовал против, то есть, вопреки обыкновению, решение было единогласным.

Ниточка с Сигалами тоже оборвалась.

Зато появились дополнительные данные по Вадиму Чайкину. (И опять, опять чайки!..) Часть его исследований касалась комы — опосредованно, но откуда ноги растут было видно невооруженным глазом. Медики искали способ победить кому со своей стороны, Чайкин — со своей, как биофизик. Возможно, это направление было для него основным, а причина заниматься именно этой проблемой — движущей силой всей работы. Вадим отсылал в профильные институты идеи и расчеты новой теории, над которой специалисты либо посмеивались, либо качали головами: разве такое может быть правдой? В пользу Чайкина говорил лишь авторитет прежних открытий, иначе присланные им данные никто даже не смотрел бы.

Вадим, сумевший научить немешарики любить, доказывал, что любовь — величина физическая, ей можно оперировать в расчетах. Это при том, что никто, в том числе он сам, по-настоящему не знал, что же такое любовь. Не влечение двух душ и тел и не моральная установка нового мира, вознесшая «Возлюби ближнего» в ранг закона, утверждал Чайкин. Он видел любовь как движущую силу мира, его подоплеку, причину всех следствий. В своих работах он опирался на предпосылку, что любовь материальна, и доказывал, что применив это на практике, человечество сделает гигантский шаг вперед.

Сейчас его работы находились на стадии рассмотрения. По некоторым уже велись работы, готовились эксперименты. Через несколько лет ученые докажут правоту Чайкина либо полную несостоятельность его выкладок.

Но о результатах он, к сожалению, не узнает.

Кстати, никаких Джонов в обозримом прошлом Чайкина, включая детские прозвища, не выявлено. Этот факт тоже остался загадкой.

Решение об уничтожении Зайцевского наследия висело над головой Дамокловым мечом, и все больше ответственных лиц склонялось к решительному варианту. Пора определяться и Гавриле Ивановичу. Каждая минута промедления приближала к страшным последствиям. Их, ужасных и катастрофических, может не быть, но разве кто-то гарантирует, что ничего хуже не произойдет?

Опыт говорил, что ситуация всегда меняется от плохого к худшему.

Гаврила Иванович дернулся от странного звука и хмуро усмехнулся: это пальцы машинально барабанили по подлокотникам кресла, как недавно у стотридцатилетнего Сальера. А ведь годков-то в два раза меньше.

Нервы. Несмотря на все достижения науки и усилия поумневшего организма.

Природу не обманешь.

Мысли вернулись к необъяснимым событиям, добавившимся утром к Эвересту прежних. Едва проснувшись, Андрей и Милица, каждый втайне от другого, запросили запись о том, как прошла ночь. Странное совпадение. Гаврила Иванович связался с каждым из них. Оба рассказали один и тот же сон.

Сон, похожий на явь, толкал их друг к другу.

Если сон — дело чьих-то рук, то этот кто-то играет на руку Гавриле Ивановичу. Кто? Подсознание молодых людей? Само собой. Но оно не умеет посылать видения. Еще вариант: смыжи. То есть, неведомые пришельцы или искусственные создания, устроившие всю эту чертовщину. Сразу вопрос: зачем?

Ответа нет.

Вновь вспомнились труды Чайкина, над которыми тот работал в последнее время. Мелькнула мысль, поделиться которой с кем-то по работе значило убедить в неадекватности или начавшемся маразме. И Гаврила Иванович связался с Горбовским.

— Привет.

Павлик поднял удивленный взгляд.

— Что-то случилось?

— Нет. Пока нет. Захотелось поговорить.

— Я не лучший выбор для этого, у меня рык уже удается лучше многих слов. Но спасибо, что не забываешь. — Павлик сидел в гудящей от ветра палатке, из плохо закрытого проема задувало, ткань ходила ходуном. — Что сейчас читаешь?

Надеется, что его новую книгу?

— «Братьев Карамазовых».

Горбовский поморщился:

— Это чье?

— Не знаешь Достоевского?

Он же закончил Литературный. Или теперь Федора Михайловича не изучают? Или Павлик издевается?

— Почему я обязан всех знать? — возмутился тот с показным пылом, и стало ясно, что действительно издевается. — Я писатель, а не читатель. «Братья Карамазовы». Фу. То ли дело мои «Полночь. Средневековье», «Необитаемый континент» или «Гулливер среди лилипутов».

— «Гулливер» не твой.

— Ну чего ты придираешься к словам? Пусть «Муха в комарином рое», смысл ведь тот же? А тут: «Братья Ка-ра-ма-зо-вы». Жуть. Что за название, кто такое в руки возьмет? Где посыл, или, на худой конец, красота или дерзость звучания? Брр, сказанул же: «красота на худой конец». Вот и «Братья Карамазовы» из той же серии, сплошное «брр». В общем, где в названии интрига, где завлекающий крючок? Я же не пишу «Сестер Кочумазовых», хотя мог бы. И сюжет, кстати, давно готов. Живут-бывут три сестры. Одна мечтает накормить весь мир, вторая — одеть, третья — переспать с правителем и залететь от него. Еще там будет сватья, мудрая баба, которая в силу профессии разбирается в людях, понимает, в чем общее благо и личное счастье, и всеми силами не допускает третью, ветреную девку, до царя. Ну, дальше, как положено — скандалы, интриги, расследования, показывается все, что скрыто… Не буду пересказывать целиком, но у третьей все получается. Конец. Мораль: «Историю пишут победители».

— Если выкинуть мораль, то сказку с таким сюжетом уже написал Пушкин.

— Да хоть Атомнобомбин-Пистолетов. И ты сам хоть понимаешь, что сказал? «Выкинуть мораль»! Ее и выкидывали веками, и читали после этого люди куцые истории с перевернутым смыслом про благородных разбойников, грабителей и убийц, и про заботившихся о семье мафиози, и про хороших мстителей, пачками убивавших плохих представителей закона. Если мститель хороший, а представители закона плохие, то не мститель хорош, а закон плох. Всегда и всюду дело именно в морали. Убери ее — и получится то, что было раньше. Писатели — главные бойцы на этом фронте. Прежде, чем вызвать клавиатуру, нужно решить для себя: а я — на чьей стороне, за кого воюю? Станут ли люди лучше, когда прочтут мою книгу? — Горбовский помолчал. — А твой Пушкин — сволочь. Встречу — убью.

— А как же моральный императив «Не убий»?

— Я писатель, то есть, мастер слова, я обращаюсь с ним как хочу. Это чиновники пусть за слова отвечают, а я говорю как мыслю. К тому же, если знаю, что не встречу, почему не ляпнуть что-то мощное и для мозгов обычного человека убойно-заковыристое?