Книга Седьмая печать - Сергей Зайцев

Однажды, наблюдая за работой Мити, Надежда подумала, что и Ахтырцев-Беклемишев так же сосредоточен, отливая из олова солдатиков, подумала, что он так же гордится своей работой и качеством её исполнения; возможно, подполковник точно так же прикусывает нижнюю губу, выводя тончайшей кисточкой ниточки-усы и ниточки-бачки на крохотных лицах солдатиков. Вспомнив Сонечкиного папу, Надя тут припомнила и разговор один, что состоялся в доме Ахтырцевых за обеденным столом и при её участии; речь тогда зашла об инородцах и невозможности, по мнению Виталия Аркадьевича, причислить их к ревнителям российской державности. Наде стало интересно узнать мнение Бертолетова на этот счёт, и она в общих чертах передала содержание того давнего разговора.

По лицу Бертолетова скользнула тень:

— Ты бываешь у них?.. Впрочем, конечно! Что это я! Ведь Соня — лучшая твоя подруга, — он быстро справился со своим неудовольствием. — Но не доверяй ему, бойся его, не надейся выглядеть в его глазах подругой его дочери, — Бертолетов, видно, не хотел называть его по имени, и без того было понятно, кто имелся в виду. — Он очень хитёр. Он хорошо умеет скрывать свои мысли, своё отношение. Он может быть приятен в общении и может очаровать; он может прикинуться овечкой и даже влюбить в себя; не секрет, иные дамы в свете, позабыв про гордость, волочатся за ним, и он беззастенчиво использует их связи, делая себе карьеру. Он умён, он умеет аргументировать и спорить, он умеет достигать своего и не давать повода... он умеет быть очень убедительным. Но не забывай, что он самый опасный враг. Многих из наших он обманул, а иных даже сумел перетянуть на свою сторону.

Бертолетов, точивший напильничком какую-то железную детальку, отложил напильничек в сторону, поскольку, говоря о враге своём, начал терять спокойствие духа, начал нервничать, оттого нажим на напильничек стал сильнее и работа могла быть испорчена.

— Про инородцев ты спросила?.. Все мы знаем, что царь Пётр немцев любил, привечал, русскому мужику немецкие хитроумие и любомудрие ставил в пример. Потом Екатерина соотечественников своих в Россию звала, создавала немецкие колонии, налогов с немецких поселенцев долго не брала, а других в это время поборами душила. Ныне даже самому нерадивому гимназисту известно, что наша августейшая семья — до мозга костей немецкая. Русская кровь в результате сотен лет династических браков в жилах царствующих в России особ оказалась в сильнейшем немецком разведении — в таком разведении, которое иначе, как гомеопатическим, не назовёшь... И что им Россия — немцам по крови! Что им русское! Что им русские беды! Что им русская идея! Что им русский гений!.. Поймут ли они, услышав, русский реквием?., да услышат ли? Для них важны власть и царство; и важны связи с родственниками в других царствах. Они не любят, не жалеют народ. Они сами немцы и окружили себя немцами в многочисленных дворцах. Случайно ли так много немцев среди жандармов и шпиков?.. Ныне царствующий государь, в коем всего капелька русской крови, Русскую Америку продал за грош. Хорош государь, торгующий государством, согласись!.. Нет, нет, мы на верном пути: мир хижинам, война дворцам!

Надя припомнила, что Виталий Аркадьевич распространялся в своих монологах несколько о других инородцах, и перебила Митю:

— Сонечкин папа про других инородцев говорил, что они...

Бертолетов протестующе поднял руку:

— Неправда! Всё, что он говорил, неправда! Я хорошо представляю, что он мог сказать. И не хочу слышать эту ложь из твоих уст. Взять хотя бы евреев и поляков... Думаю, о них он больше всего говорил и божился, что слова его не имеют ничего общего с национализмом. Но евреи и поляки жизнями своими жертвуют за русский народ, за великую и вечную идею торжества справедливости, они мстят за русских людей, униженных, утративших в нищете и бесправии человеческий облик и даже не имеющих возможности надеяться на лучший завтрашний день, они идут на риск, позабыв о собственном благополучии, о близких, не думая о будущем своём, хотя могли бы выучиться на адвокатов, врачей, учителей, могли бы обзавестись семьями, наплодить деток и наслаждаться тихим семейным счастьем. Но нет! У них чувство справедливости обострено до крайности, в них возмущение кипит. С самоотверженностью они сражаются со злом, они гибнут во множестве, они годами томятся в казематах, голодают, дышут затхлым, сырым воздухом, кормят вшей, они влачат кандалы по Тракту, страдают от голода и умирают от чахотки... Мало тебе этого? Не убеждает?

Надежда молчала. Её немного пугала та страстность, с какой Митя всё это сказал.

Но порыв Бертолетова скоро угас:

— Одно у них слабое место: много говорят, мало действуют. Оттого собрания их мне не по нраву. Целыми вечерами спорят, в то время как давно пришла пора... вот такие детальки точить.

И он снова взялся за напильничек.

...Митя Бертолетов всё рассчитал с точностью в теории и всё исполнял идеально на деле. Механизм бомбы, уже готовый в основных узлах, он испытывал несколько раз, и тот работал как часы. После приведения механизма бомбы в действие времени оставалось только на то, чтобы прочитать... часть Молитвы Господней. Бертолетов трижды выверял это по хронометру. Механизм запускался, бежали секунды, Митя, прикрыв глаза, читал: «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твоё, да приидет Царствие Твоё, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли...». Всякий раз при словах «на земли» слышался громкий щелчок — железный молоточек, влекомый стальной пружинкой, сильно ударял по наковаленке. Это означало, что при произнесении слов «воля Твоя» бомбу следовало, не медля, бросать. И она взорвётся, как раз достигнув цели.

Дневничок

«итя! Митя!.. Я всё ещё пребываю в растерянности, меня всё ещё мучают сомнения. То бывает, что я уверена: Митя занят благородным делом, и движут им благородные желания, и ставит он перед собой высокие благородные цели, и тогда радостно, спокойно становится на душе. А то как будто чёрная туча находит на солнце, и я вижу, что всё плохо, ибо одна из целей Мити, ближайшая из целей его не может быть не противна Господу, и ненависть его не укладывается у меня в голове, и страшная цель Мити пугает, подавляет меня, видится кошмаром, который, жду не дождусь, как-нибудь закончится, и я проснусь в болезненном жару на мокрой от пота подушке и вздохну облегчённо, и Всевышнему помолюсь, и скажу: «Слава Богу, кризис прошёл!». А чёрная туча всё чаще накрывает меня, я не согласна с Митей, но я не знаю, как его переубедить и как его остановить. Он убеждён в своей правоте. Глаза горят, он весь — огонь. И не тронь его — обожжёшься. Не препятствуй ему — сгоришь...

Однако я хочу видеть тебя среди ревнителей добродетели, Митя! Я хочу видеть тебя крепким в добре!

Только и остаётся надеяться, что задуманное у Мити не получится, не сработает механизм в нужную минуту, остаётся надеяться, что на облегчение и радость мне всё разладится в последний момент, и этот ужасный сон закончится, или возникнут обстоятельства, при которых Митя сам передумает, откажется от замышляемого, увидит другой способ достичь цели — полюбовно договориться, например.