Книга Седьмая печать - Сергей Зайцев

...А потом Охлобыстин (без злобы, конечно) представил себе, как объятая гневом Кать-Катя, похудевшая ровно настолько, чтобы протиснуться в дверь, но всё равно необычайно толстая, двинется в видавшем виды халате по Невскому проспекту, пугая бесчисленных прохожих и рассекая их поток, неуклюже переваливаясь с окорока на окорок, поддерживая толстыми ручищами наплывы телес, сотрясаясь этими наплывами, плотно сжав губы под тёмными усиками и мстительно, словно Немезида, богиня возмездия, сверкая глазами, — и ему стало смешно. Одновременно фантазия супруги до глубины души растрогала его, и он, смеясь, прослезился.

Охлобыстин вытер уголки глаз платочком, оправился от прилива чувств:

— Спасибо тебе, конечно, моя драгоценная! Но как ты «всех там» убивать собираешься? Разве что хочешь придавить?

— Почему придавить? Вот из этого и убью... — и Кать-Катя с самым серьёзным лицом достала из-под себя револьвер. — Недавно у тебя в столе нашла.

Охлобыстин быстрым движением выдвинул ящик письменного стола и, не обнаружив там револьвера, с досадой воззрился на жену.

— Отдай! — подскочил он к ней.

Но Кать-Катя с неожиданной ловкостью уже вернула оружие туда, где оно только что было.

Охлобыстин попытался сдвинуть её:

— Как до стола моего добралась?

— Перекатилась — как мячик, как колобок, — насмехалась над ним Кать-Катя.

Он пробовал засунуть под неё руку. Но — куда там! Засунешь ли руку под гору? Он сделал попытку наклонить Кать-Катю, упираясь ей руками в плечо. Пустое! Сдвинешь ли с места самку Левиафана, лежащую на берегу? Он пытался ущипнуть её, но тугая плоть толстухи не собиралась в складку.

Кать-Катя только посмеивалась себе в усики:

— Так и знай.

Патриот

итя Бертолетов делал бомбу с великим тщанием и даже с любовью. Если хочешь, чтобы дело получилось хорошо, полюби своё дело; если хочешь, чтобы дело получилось лучше, чем у других, полюби его больше, чем любят другие, все помыслы и всё своё время отдай этому делу и достигнешь желаемого. Сей принцип Бертолетов унаследовал от своих предков, от знаменитых в старину умельцев. Пока заказанную работу не полюбит, он за неё просто не брался — всё обдумывал её, подступался к ней в мыслях и с того и с другого краю, всё настраивался на неё; он настраивал себя на предстоящую работу, как скрипач перед концертом настраивает скрипку. Бывало закажет ему профессор Грубер изготовить какой-нибудь препарат для анатомикума — коленного сустава препарат в разрезе, например, или препарат, демонстрирующий открытые им, профессором, клапаны в яремных венах, или препарат редкого новорождённого уродца, — и Митя Бертолетов, запёршись в лаборантской, часами на предоставленный материал смотрит, и так повернёт его, и эдак, изучает его и невооружённым глазом, и с помощью лупы... пока его не полюбит, как любит мастер всякое произведение рук своих, как, должно быть, Господь, Творец из творцов, любит все создания свои... А как полюбит, тогда и берётся за дело. И получалось у него лучше всех. Не случайно слава о золотых руках Мити Бертолетова докатилась до самой Кунсткамеры, не случайно это известное на весь мир собрание слало Мите Бертолетову письма, писанные на дорогой гербовой бумаге, делало предложения и сулило щедрые гонорары.

И ещё один унаследованный принцип был ему мил: не делай наспех...

Бомбу Митя Бертолетов делал с усердием и делал долго — чтобы не вышло осечки, чтобы цель была достигнута наверняка. Для начала он набросал эскизы её в карандаше, потом изобразил её основные узлы на шероховатой ватманской бумаге; при этом под рукой у него были готовальня, линейки и лекала. Набирая тушь в рейсфедер, прикусив в напряжении нижнюю губу, Митя вычертил бомбу в натуральную величину. Он полюбил эту бомбу, тонко устроенное, но грозное детище своё; с мыслью о ней он ложился спать, с мыслью о ней он просыпался, она снилась ему ночами, он думал о ней днём, он грезил о ней, даже обнимая и целуя любимую девушку свою, Надю, и много раз рассказывал Наде, какое совершенство — его бомба, как прост её механизм и как, однако, надёжно должно быть её действие. А поскольку и в мыслях его, и в сердце бомба занимала так много места, значит, она просто обязана была получиться у него хорошо, обязана была получиться лучше, чем у других. Он сам, ни у кого не учась, разработал механизм бомбы; поэтому его бомба не была в основе своей похожа ни на чью другую бомбу. Задуманная Бертолетовым бомба была оригинальна; а поскольку до Бертолетова бомбы изобретали и делали сотни или, возможно, тысячи людей[33], бомбу, аналогов которой не было в истории, вполне можно было бы назвать творением гения или, во всяком случае, сравнить с таковым... Долгими зимними вечерами Митя Бертолетов был занят воплощением задуманного в действительность. Сверяясь по чертежам, он вытачивал и выпиливал многочисленные детали и детальки — что-то из жести, что-то из кровельного железа, что-то из дерева, из кости. Изготовив деталь, дважды, трижды повторял её. Подгонял детальки одну к другой, припаивал к ним то крючочки, то шестерёнки, просверливал отверстия, вставлял и укреплял оси, проверял на сцепку, на прочность. Потом Митя плавил в тигельках зелёное бутылочное стекло и искусно выдувал из него малые ампулки, наполнял те водой и запаивал.

Надя, проводившая многие вечера в секретной комнатке Бертолетова, иной раз, отвлёкшись от чтения лекций, наблюдала за ним. Она видела, как он сосредоточен, как он гордится своей работой, качеством её исполнения. Она поражалась: как много он умеет и понимает, как точен, как искусен он в действиях, как он талантлив всё же, причём талантлив в разных областях, и как талантом своим, искусностью, упорством он красив.

Бертолетов же, чувствуя, что Надя на него смотрит, взглядывал на неё, с улыбкой подмигивал ей и говаривал:

— Не кирпичи кладём, а храм строим.

Храм... Относительно того, что Митя строит храм, у Нади были серьёзные возражения, которые она, не желая ссориться с ним и всё ещё надеясь на чудо, способное в один момент отвратить его от богопротивных замыслов, придерживала при себе и какие, однако, не давали ей покоя, мучили её, угнетали. В Божьем храме видится далеко — Надя знала это не понаслышке; внутренний взор прозревает в храме и охватывает бесконечность, заглядывает в самые потаённые вселенские уголки; душа, отягощённая грехами, очищается в храме, светлеет с искренней молитвой, и прощённая душа расправляет крылья и воспаряет высоко под небеса, под самый трон мудрейшего Создателя, под благодатное око Отца Вседержителя; для прощённой души, легкокрылой птички, Божий храм, равно как и весь сотворённый мир, — уютное гнездо, и сердце, не тревожимое муками совести, стучит в Божьем храме легко и привольно. В «храме» же, что строил Бертолетов, Надя была слепа, ибо её окружал мрак; душа Нади в этом «храме» была темна, как стоячая в омуте вода, душа не пела и не была легка, тяжёлая душа камнем тонула во мраке, она не могла расправить крылья, ибо воздвигаемый «храм» был тесен для бесконечной души, он был клеткой, а не гнездом. И слаба была мятежная душа Нади вырваться из этого «храма», слаба была опрокинуть его прочные стены, поскольку камень к камню в этом дьявольском «храме» был подогнан с гениальной точностью, и всё в нём было рассчитано и уравновешено, всё было предварительно вычерчено на шероховатом ватманском листе, затем с величайшей искусностью выпилено и выточено. Сердце в этом «храме» стучало слабо, ибо не уверено было в настоящем и страшилось будущего.