Книга Огнем и мечом. Россия между "польским орлом" и "шведским львом". 1512-1634 гг. - Александр Путятин

В свое время Михаил Булгаков одной хлесткой фразой[54] определил суть любой русской смуты: «Разруха не в клозетах, а в головах!» Похоже, великий писатель был не первым, кто пришел к подобному выводу. Во всяком случае, анализ действий нового патриарха показывает, что он сразу же взялся за искоренение «разрухи в головах россиян». С первого же дня Гермоген занял четкую и недвусмысленную позицию: человек, убитый 17 мая в Кремле, — вор и расстрига Гришка Отрепьев, и все, кто его поддерживает — мятежники. Таким образом, вопрос о «добром царе, снова сумевшем уйти от злых бояр», патриарх с паствой даже не обсуждал. Ему было все равно, спасся Лжедмитрий или погиб. Грамоты с обличением самозванца расходились по стране, укрепляя дух сторонников Шуйского и смущая тех, кто готов был поддержать Болотникова. Но патриарх на этом не остановился. Гермоген много лет проработал в иноверческом Казанском крае и хорошо понимал, что успешной может быть только позитивная пропаганда, сопровождаемая наглядной агитацией. В конце сентября 1606 года в Москве по его инициативе произошло публичное перезахоронение Бориса Годунова и членов его семьи, убитых по велению самозванца.

Тела вырыли из ямы в ограде Варсонофьева монастыря и торжественно переложили в гробы. Бояре и монахи на руках пронесли останки Годуновых по улицам столицы. Множество священников провожали процессию с надгробным пением. За ними в закрытых санях ехала дочь Годунова Ксения, специально вызванная в Москву из монастыря, куда ее заточил Лжедмитрий. Народ слышал громкий плач и проклятия убийцам. «Горько мне, безродной сироте! — причитала Ксения. — Злодей вор, что назывался ложно Дмитрием, погубил моего батюшку, мою сердечную матушку, моего милаго братца, — весь род мой заел! И сам пропал, и при животе своем и по смерти наделал беды всей земле нашей Русской! Господи, осуди его судом праведным!» Нетрудно понять, как воспринимали эти слова простые люди. Раньше посадские стыдились, что Москва нарушила присягу и подняла руку на доброго государя. Теперь же оказывалось, что расправились-то они с извергом и узурпатором, приказавшим убить царевича Федора Годунова и его мать, царицу Марию! Эти народные чувства решили все. У Василия Шуйского не было к тому времени ни армии, ни хлеба, ни казны. Обострились его отношения с Боярской думой. В Москву постоянно проникали лазутчики с «прелестными» письмами «Дмитрия». Но спровоцировать москвичей на бунт им не удалось.

12 октября, после падения Коломны, протопоп Благовещенского собора Терентий с разрешения царя и патриарха огласил повесть о пророческом видении. Священник пространно живописал, как во сне ему явились Богородица и Христос. Первая просила помиловать москвичей, а второй обличал их неправедные дела. После чтения повести патриарх с царем в окружении больших толп народа пять дней постились и ходили по церквям. Публичная голодовка вождей обороны успокоила бедноту, страдавшую от дороговизны хлеба. Несчастные и обездоленные своими глазами увидели, что светские и духовные властители готовы добровольно разделить их беды.

У Шуйского не хватало воинских сил, чтобы пресечь контакты москвичей с «воровским» лагерем. Даже отбить приступ, если он случится, царь мог лишь с помощью посадских жителей. Решение вооружить все столичное население в условиях гражданской войны было неслыханным. Однако волей-неволей Шуйскому пришлось положиться на подданных. Перед боем москвичи «всем миром» снарядили в лагерь Болотникова делегацию для переговоров. В свое время городской люд три дня лицезрел труп «Дмитрия». И теперь рассказ о его «чудесном спасении» вызвал сомнения у депутатов. Они попросили устроить личную встречу с «Дмитрием», якобы для того, чтобы принести ему повинную. Болотников поклялся, что говорил с «государем» в Польше. «Нет, это, должно быть, другой, — ответили ему послы, — Дмитрия мы убили».

Ездившие в Коломенское москвичи оказали Шуйскому неоценимую услугу. Они посеяли сомнения в лагере восставших, особенно среди рязанских дворян. И когда после срыва переговоров Болотников попытался ворваться в Замоскворечье, Ляпунов со своими людьми перешел на сторону Шуйского. Конечно, свою роль здесь сыграла и недавняя речь патриарха, извещавшего паству, что «воры», засевшие в Коломенском, «…пишут к Москве проклятые свои листы, и велят боярским холопем побивати своих бояр и жены их, и вотчины, и поместья им сулят, и шпыням и безъимянным вором велят гостей и всех торговых людей побивати и животы их грабити». Гордый и властный Ляпунов не желали служить «галерному»[55] воеводе, который призывает холопов к истреблению господ и обещает в награду за это поместья и жен убитых.

Решающее сражение между царскими войсками и армией мятежников произошло 2 декабря у деревни Заборье, расположенной неподалеку от Серпуховских ворот. Воевода Скопин атаковал выстроенный казаками острожек. На помощь осажденным повстанцам подошли главные силы во главе с Пашковым и Болотниковым. Здесь «главного воеводу царя Дмитрия» ждал очередной неприятный сюрприз. В разгар сражения отряд Истомы Пашкова перешел на сторону Шуйского. Болотников поспешно отступил от Заборья. Оставленные в острожке казаки трое суток отбивали атаки. Затем им пришлось капитулировать. С пленными поступили мягко. Не было ни опал, ни казней. Всех определили на царскую службу.

Переход на сторону Шуйского двух вождей восстания был далеко не случайным. Дни, проведенные в одном лагере с Болотниковым, отрезвили мятежных дворян. Его призывы к истреблению верхов общества пришлись не по вкусу Пашкову и Ляпунову. Царь Василий им по-прежнему не нравился, но он, по крайней мере, был предсказуем. Не стоит забывать к тому же, что государь-батюшка был для дворянина того времени источником всех жизненных благ. Без выданной им ввозной грамоты никто не имел права вступить во владение поместьем. Болотников мог лишь обещать будущие милости «царя Дмитрия», а Василий Шуйский уже сейчас давал надбавки к поместному окладу и жаловал деньгами за каждую полученную в бою рану, за доставку языка, за доблесть в сражении.

Эту разницу понимали и в лагере мятежников. Оттуда регулярно шли грамоты в Польшу с просьбами к «Дмитрию»: ехать побыстрее. Чтобы с повстанцами был хоть один представитель «царского корени», Григорий Шаховской обратился за помощью к «царевичу Петру», который после смерти Лжедмитрия I увел своих казаков в Монастыревский городок под Азовом. Шаховской писал «Петру», что «царь Дмитрий» жив и скоро будет с большим войском в Путивле. Армия «Петра» прибыла в город к концу ноября. Правда, попытки мятежников зазвать в поход на Москву Войско Донское закончились неудачей. Зато в начале 1607 года к «царевичу» присоединились многочисленные отряды запорожцев. Казак Илейка Коровин, принявший имя «Петра», никогда не существовавшего сына Федора Иоанновича и Ирины Годуновой, происходил из небогатых посадских людей. В отличие от Лжедмитрия I двор он не видел даже издали. Язык и манеры «царевича» безошибочно указывали всем, кто бывал в Кремле, что они присутствуют на грубом маскараде. При таких условиях привлечь в ряды мятежной армии широкие массы провинциального дворянства — нечего было и думать. А потому отряды «Петра Федоровича» по своему составу до самого конца оставались почти исключительно казацкими.