Книга Долгое молчание - Этьен ван Херден

Лоренцо поместили в заднюю комнату, как можно дальше от девочек, но с самого начала, рассказывали Инджи, он и Гвен Писториус положили глаз друг на друга. Никто не знал, родилась ли ее любовь из жалости, но Писториусы держали своих дочерей в такой изоляции и строгости, с ленточками в волосах, скромными платьицами и занятиями в воскресной школе, что чего еще можно было ожидать? Что-то должно было случиться, и Гвен, старшая из двух девочек, дала себе волю, как выражались в Йерсоненде.

И только подумать, что она дала себе волю с темным итальянцем, вздыхали сплетники и мысленным взором видели очаровательное личико Гвен, пылающее рядом с лицом Лоренцо, с его темной головой и этой багровой щекой. А вот правдой было то, что, лежа в объятиях своей возлюбленной во время тайных свиданий у Запруды Лэмпэк, в песчаных овражках под городской плотиной — или где там еще они могли украсть минутку — Лоренцо слышал истории, от которых у него голова шла кругом.

Особенно его пленили рассказы о фельдкорнете Рыжебородом Писториусе, деде Гвен. Волосы и брови старого фельдкорнета поседели, но его рыжая борода по-прежнему полыхала от сознания своей греховности и страсти, вызванной исключительно недостижимой жаждой крови — по словам горожан.

Лоренцо время от времени вывозил его на прогулку в инвалидном кресле, и они составляли престранную пару. Красные близнецы, вот как их называли — пламя бороды и пощечина дьявола — и за ними тянулись две узкие полоски от колес и косолапый волочащийся след сразу за отпечатком здоровой ноги.

Писториусы много не разговаривали и навсегда останутся чужаками в этой части света, не только потому, что фельдкорнет Писториус появился в Йерсоненде впервые в конце войны, с черной повозкой, запряженной быками, но и потому, что их образ жизни отдалял их от остальных.

Фельдкорнет привык на севере к совсем другой жизни; люди здесь не такие, чувствовал он. В Йерсоненде он держался отстраненно, но позаботился о том, чтобы укрепить свое положение в обществе.

Он был не тем человеком, с которым можно пропустить пару стаканчиков. Они такие же открытые, как сейф в их конторе, говорили о Писториусах, и может быть, причина их поведения заключалась в том, что лежало запертым в сейфе; в их огромном состоянии, известном только по слухам, и в том, что произошло в ночь, когда черная повозка подъехала к дому Меерласта.

Звучали выстрелы. На веранде на следующее утро обнаружились пятна крови, и служанкам Меерласта пришлось их быстро замывать. И никто больше не видел черной деревянной ноги — говорят, ее то ли сожгли, то ли наскоро закопали, потому что ее расщепило пулей и залило кровью Трансвааля.

Все это нашептывали в ухо Лоренцо сладкие губки умопомрачительной Гвен Писториус, едва достигшей девятнадцатилетия, обладавшей изысканным телом и лукавством, которое щедро возмещало сдержанные вечера в гостиной с адвокатом Писториусом, укрывшимся за газетой. Его жена вязала крючком у лампы, а старый фельдкорнет клевал носом в инвалидном кресле у камина и пускал слюни в бороду. В здоровой руке он держал полупустой бокал с коньяком, который опасно накренялся, так что Лоренцо приходилось быть начеку и спасать коньяк. Дочери в своей комнате играли на арфе или расчесывали волосы, проводя по ним щеткой пятьсот раз.

Лоренцо приходилось то и дело притаскиваться из кухни с белым полотенцем, перекинутым через руку, чтобы поставить пепельницу возле локтя адвоката Писториуса; он отвечал на телефонные звонки и доливал коньяк старому фельдкорнету, пока миссис Писториус не поднимала брови, давая понять, что старику достаточно, а потом Лоренцо должен был наполнить ванну для миссис Писториус, приготовить полотенца, отвезти старого фельдкорнета в его комнату и помочь ему лечь в постель.

В один из таких вечеров, когда рыжая борода мазнула его по щеке, и Лоренцо в очередной раз удивился необыкновенной легкости старика, поднимая его с кресла, его вдруг озарило: нужно обращать больше внимания на бессвязное лопотанье фельдкорнета, может, даже подтолкнуть его одним-двумя вопросами, а еще лучше — помочь ему восстановить здоровье. Один уголок рта старика опустился ниже другого, а одна рука так скрючилась в запястье, что напоминала клешню дьявола.

Лоренцо сел у кровати старика и задумался: мы оба красные — у тебя борода, у меня — дьявольская щека; мы оба калеки — я косолапый, у тебя изуродована рука и провисает щека. Но ты старик, а я молод. Твоя жизнь почти окончена, а меня никто не полюбит из-за моей внешности. Даже Гвен не любит; ей нравятся мои итальянские сказки, мои рассказы о войне, моя изуродованная нога, которую она трет о свои груди, чтобы утешить меня; ей нравится, как я стараюсь понять, чего она от меня ждет, нравится, как я страдаю от резкого, властного обращения мадам. Нет, это все твоя щека, говорит Гвен Писториус, твоя пылающая римская щека — прижмись ею ко мне, поцелуй меня, Лоренцо. О, Лоренцо! Но сидя там, у постели старика, он думал: ее любовь ко мне улетучится, как ветер.

Подвернется привлекательный молодой африкандер, какой-нибудь приличный клерк, который будет учиться у ее отца, и все увидят, как удобно заполучить его, чтобы продолжить семейную традицию. Ему доверят сейф: все дела о праве собственности, все старые завещания, и усадьбы, и текущие дела, все письма и документы, историю юрода в виде тяжб, письма-запросы, судебные повестки, пожелания на смертном ложе, долговые обязательства и продажу акций — все это можно передать молодому человеку, который осмотрительно возьмет на себя ответственность за тайны, капризы и страсти Йерсоненда.

Все это он уже слышал, там, в гостиной, пока из комнаты девушек раздавались звуки арфы, а старый фельдкорнет сидел перед камином и держал бокал под опасным углом, и Лоренцо снова приходилось поправлять его, а мадам вязала крючком, вся из себя бешено разочарованная, а адвокат Писториус за своей газетой вздыхал над падением цен на шерсть мериносов и на золото.

Потом он слышал, как миссис Писториус вывязывала свои мечты дочерям. Двое мужчин не обращали особого внимания на ее занятия, и как только старинные часы били девять, адвокат Писториус склады вал газету, выбивал трубку, подходил к старику в инвалидном кресле и — что никогда не переставало удивлять Лоренцо — целовал его в щеку.

Потом он выходил постоять на веранде, послушать, как в ущельях Горы Немыслимой воют шакалы. Или наклонял голову набок и прислушивался к смеху из Эденвилля, где люди собирались вокруг своих очагов с куда большим жизнелюбием, чем в доме Писториусов.

Лоренцо нежно опускал старика на кровать и чувствовал, как его клешня неуклюже стискивает ему плечо. У фельдкорнета в руке еще сохранилась сила, но он не мог ею пользоваться из-за кривизны. Золотая клешня, шептались в городе, та самая, которой он захлопнул крышку над монетами и запер замок перед тем, как их засыпали землей, и гладко притоптали ее, а ветер, и дожди, и дикие животные уничтожили все следы, и теперь никто-никто не знает, где находится Золотая Копь.

Эта клешня захлопывала дверцу сейфа, говорили люди, и прятала за ней все городские скандалы; эта клешня перелистывала бумаги, указывала в судах и нажимала на спусковой крючок во время тех диких лет в вельде с отрядом буров-ополченцев.