Книга Мафтей: книга, написанная сухим пером - Мирослав Дочинец

«То, может, он сам вам расскажет, кедь вернется. Сбежал Тончи сломя голову в Сигот, там у него братишка живет».

«Как сбежал? От ремесла, от лодки?» — удивлялся я.

«Да потому что лодка от него первая сбежала, ха-ха-ха…»

«Что за чепуха?»

«Вот те крест! — стукнул себя в грудь болтливый человечек. — Такое и во сне не приснится. Тончи и сам сначала подумал, что то ему снится. Разбудил его странный голос снаружи. Так, будто дикие гуси гоготали. Да где теперь гуси — давно прилетели. Разлепил буркала[263], глядь в облок — а там глаз моргает…»

«Глаз? Чей?»

«Вы меня, вуйко, не спрашивайте. Говорю, что мне Тончи молол, когда гнал по берегу. Глаз большой, как лошадиная голова, и мигает желто-зеленым светом. Манит… А Тончи от страха в двери и бегом к реке спасаться. Подбежал к воде, а там призрак еще тот. Другой глаз моргает на ялике[264]. Тончи вскрикнул, а на то ему птица отозвалась…»

«Какая птица?»

«Черный лебедь. Закричал и тут же взлетел. А за ним и лодка качнулась и поплыла на быстрину. Птица потащила ялик на веревочке… Вы такое видели?»

«Я и не слышал о таком», — честно признался я.

«Да кто слышал! Я и сам не знаю, сколько в том правды, а сколько обмана, но по суду небесному тот мошенник должен свое получить. На руку хваткий, а душой кривой. Эх, ежели Бог хочет наказать человека, то что забирает?»

«Лодку?»

«Ум, вуйко, ум. Вы совсем как дитя…»

«Ты меня совсем смутил сказками».

«Да, сказки сказывать — не волок тащить. А мне теперь одному две порции улова дай — за себя и за Тончи. И оброк плати за пропавшую лодку, пока не отсудят растрату…»

Всякий рыбарь любит как похвастаться, так и взгрустнуть. Однако сего мужичка то происшествие с супряжником не слишком-то смутило. Смех чуть ли не брызгал из его глаз, а в оспинах рябой физиономии серебряно блестела в лучах восходящего солнца прилипшая чешуя. Я купил у него двух тупоголовых головлей. За все надо платить, а тем более — за хорошие новости.

…Гусака вчера я выменял у аввы Клима за розовое масло, которое в праздники капают в кадильницу. Тот каверзник срывался из монастырского птичника и летел куда хотел. Я едва сдерживал его, пока обмазывал жирной сажей. Ну, а выпотрошенная и подрезанная тыква со свечой зеленого воска еще и как похожа ночью на зловещий глаз. В детстве мы так пугали друг друга. Купился на это и малодушный Тончи. И убежал в Мараморош. Все темное в том направлении исчезает…

Мой домишко блестел, как новенький. Вымыты каменные ступени, вымазано свежей глиной крыльцо, подметен двор, вскопан палисадник. А на столе под орешиной — товкан[265] молока и узнаваемая выпуклость под рушником. Хлеб — сразу угадали мои глаза и чрево. Одного дня хватило паре женских рук, чтобы убогое холостяцкое пристанище превратилось в дом. И обязательная сердцевина его — хлеб на столе. Из слухового окошка в соломенной крыше глядели настороженные глазки. Марковций еще не разобрал, как принимать новое соседство. Морщил морду и поднимал то левую, то правую лапу — значит, будет какой-то гость.

А я угощался. Ржаной хлеб, сыр, яйца, шкварки с луком и молоко — было чем задобриться изголодавшейся душе. Насытившись, вздремнул на минуту и не услышал колесного скрипа. Спохватился от тухлого запаха, бежавшего впереди пришельца. Запах пережженного жира, браги и прелого чеснока.

«Какой чудесный вертоград! — усышал я фальшивый возглас. — Какие файные творения взращивает Господь, когда ему помогает человек!»

«А видал бы ты, Мошко, сей сад в прошлом году, когда у меня не было времени и Бог трудился здесь один…»

«Хе-хе-хе… Говорят, смех отодвигает грех», — деланно веселил себя корчмарь.

Признаться, я его ждал, но не так скоро. Что ж, дым допекает, огонь печет.

«Знаешь ли, Мафтей, с чем я пришел к твоим яслям?»

«Знаю, что ходят сюда не за сеном. А когда и за сеном, то за таким, что одолевает хворь».

«В этот раз пришел я, слава Богу, во здравии. Зато с новой бедой. Ой, хлебнул я, Мафтей, беды! Ой, вкусил я несчастья, братец!.. Обсела нас мурашва, да так, что готова сожрать заживо. Сначала повадилась в корчму, оттуда в гостиницу, а потом и в дом. Куда ни глянешь — муравьи. День за днем валят тучей. Как мака их насеяно. Вай-вай, тяжкие времена настали, благодетель наш! И солью посыпали, и известковым молоком, и прокисшим вином кропили — все псу под хвост. Нашли муравейник под трухлявым столбом, облили водкой и подожгли…»

«Не жалко было?» — удивился я.

«Что, ту мерзость жалко?»

«Да нет, водку…»

«Ты смеешься, Мафтей. Не знаешь, как это бывает, если не только под ногами, а и на столе, и на постели непрерывно снуют муравьи, лезут в горшочек и миску, в зубах вязнут, под платье забираются, а только задремлешь на минутку — тебе в ноздри и уши что-то лезет… Не знаешь, дружище, на что способна та мелкая мерзость…»

«Почему не знаю. Позавчера лежал я с проломленной головой в одной лачуге… Лежу себе на глине и звезды в голове считаю. Тут как раз подползает к моему уху муравьишка и начинает шептать…»

«А на столе под орешиной — товкан молока и узнаваемая выпуклость под рушником. Хлеб — сразу угадали мои глаза и чрево. Одного дня хватило паре женских рук, чтобы убогое холостяцкое пристанище превратилось в дом…»

«А я угощался. Ржаной хлеб, сыр, яйца, шкварки с луком и молоко — было чем задобриться изголодавшейся душе. Насытившись, вздремнул на минуту…» (стр. 251).

«Что?» — корчмарь даже побледнел в замешательстве.

«О чем люди молчат. А потом еще и след моего обидчика показал…»

«Человеческий след?»

«Человеческий, а чей же еще. Божьи мухи, Мошко, если их природу знать, способны не только следы наших ног заметить, но и следы человеческих замыслов. И велика их тайная сила как в привязанности, так и в гневе. Уж не говорю о крылатом воинстве небесном — птицах, которыми ангелы пользуются. Тайна тайн. На темного человека могут темную птицу наслать…»

«Черного лебедя?» — вырвалось из дрожащих губ Мошка.

«Не знаю. Это знание высокого полета. Мне бы разобраться с низшим миром — тем, что лазает, ползает и ходит на четырех и двух ногах».

«Истинно, братец. С тем и я к тебе. И от моей Рифки челобитная: ежели Мафтей нам в беде не поможет, то никто не поможет. И поэтому я тутки. Внемли мне, милостивец…»