Книга Мафтей: книга, написанная сухим пером - Мирослав Дочинец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Тончи похвастался, каких головатиц наловил, а я впился взглядом в донышко его лодки. Там полно налипло белых перьев, а из щели торчало черное от жирной сажи тряпье…» (стр. 244).
«Парню нечем было плакать. Лихорадка сожгла всю влагу. Я дал ему напиться, намеренно протянул чашку так, чтобы сам взял. Слабые бледные руки уже повиновались. Раны подсохли, огней, их не взял…» (стр. 246).
Парню нечем было плакать. Лихорадка сожгла всю влагу. Я дал ему напиться, намеренно протянул чашку так, чтобы сам взял. Слабые бледные руки уже повиновались. Раны подсохли, огнец[261] их не взял. Сему я радовался более всего. Потому что с отравленной кровью столько мороки!
«Любишь ее?» — спросил я вкрадчиво.
«Любил ли я Мушку?» — поднял он на меня удивленный взгляд.
«Любишь?» — повторил я.
«Больше люблю, чем свою душу», — рванулся он с лежбища и тут же вскрикнул от боли.
«Эй-эй… Что же, душа при тебе, а значит, и твоя любка с тобой. Где бы ни была. Мы с тобой, Алекса, найдем ее».
«Как? Где?» — схватил он меня за руку.
«Еще не знаю. Но человек не рыба, человек оставляет след. Мир ходит кругами, и мы также, его живые частицы. Поэтому где-то пересекутся наши круги… Теперь нас с тобой двое. Четыре глаза лучше, чем два. Две головы лучше, чем одна, правда? Ты лишь помалу вставай на ноги, а там дорога покажет путь».
«Путь? К ней?»
«Ко всему, сынок. Путь — это нечто большее, чем дорога, или хождение, или пережитое, или даже судьба. Ибо не он тебя выбирает, а ты его. Выбираешь направление и идешь. Идешь с чем-то и за чем-то, а оставляешь на перепутье что-то. Это твои вехи в безмерности времени и пространства. Там, где тебе хорошо, останавливаешься и наслаждаешься жизнью. Потом идешь дальше».
«Идешь, чтобы прийти первым?» — спросил Алекса.
«Нет, лучшим. Становиться ныне лучше, чем был вчера. В сим твое движение. Но примечательно, что в пути можно и не идти, можно его преодолевать на месте, даже сидя, а то и лежа — тогда шагает мысль и благость сердца… А еще то животворное движение имеет начало, но не имеет конца. Как лучик света. Мне видится, что ты только что ступил на свой путь, сам о том не догадываясь…»
«И вправду! А как в этом убедиться?»
«Сие я расскажу тебе в другой раз. А теперь отдыхай. Дожидайся мамкиного хлеба. Как услышишь его запах, дай и мне знак».
Правду надо подавать малыми порциями. Правда — тяжелая пища. Если подавать ее целиком, то могут и не принять. Я не слишком лукавил, говоря, что рассчитываю на его помощь. Это должно было подбодрить его дух. А с другой стороны… В охоте (а я сын охотника) есть правило: когда что-то долго и пристально выслеживаешь, то с какого-то момента глаз замыливается, теряется след. Нужна пара свежих глаз.
С легким ветерком прилетела Прасковья. Я даже шагов ее босых не услышал. Преломилась в поклоне и так согнувшись стояла, пока я силой ее не сдвинул, чтобы повести к сыну. Там она упала на колени и припала к его груди. Так и замерли. У обоих оскудели не только слезы, но и слова. Я разжег шпаргет, показал женщине, где примусия, а сам отправился по своим делам. Меня пусть не ждут, у меня долгое хождение.
Я на самом деле ходил всю ночь. Ногами ходил и мыслями. Прекрасно путешествовать ночью: лишнее не бросается в глаза, да и нет наблюдателей — что я вынюхиваю. День сеет, ночь собирает. Ночью расстояния кажутся ближе, потому что не видишь конца. Дороги у меня были разные, но все в один конец — Тминное поле с сухим деревом посредине. Я шел туда и от иерусалимской вербы, и от каждого грустного жилища, обозначенного черной повязкой. И вброд, и по лугам, и по улочкам. Додумывал, каким путем шли девушки, как продвигались, с чем и за чем. А главное: куда двинулись оттуда? С кем и за чем? Стопы ночью становятся зрячими, угадывают самую точную дорогу. Я предоставил их самим себе, как отдается всадник на волю коня, и понемногу — нога за ногой — выбирал от сухого явора разные возможные направления. А выбрать должен был одно. Я был уверен, что пошли они отсюда в одном направлении.
«Люди ночь разбирают», — приговаривала моя мамка. Далеко за полночь затеял я еще одно странное дело и вернулся на Тминное поле. Ветерок холодил лоб, сумрак окутывал молочным туманом, а водили меня запахи трав и светлячки. Я ходил до самого утра, и если бы кто справился, что я выходил, я бы честно ответил: ноги… Так обычно отвечал мой отец, когда возвращался с пустыми руками с охоты, а его останавливали: «Что убил?» — «Ноги». Так и я. Хотя нет. Освежив в памяти свидетельствования, я решил для себя одну вещь: все исчезнувшие девушки преимущественно пропали днем. Ушли из дома засветло. То есть в дальнейшем пути с Тминного поля придерживались каких-то видимых примет. Они не шли все вместе, самое большее вдвоем (Павлина со слепой Лизой). И их не проводил никто из чужих, чтобы не выдать себя. Знали сами, куда идти. Вот что открыла, прояснила мне ночь. То, что рассеивал день.
Я завершил свое странствование, когда птицы расклевали темноту. Как говорили в старину: ночка солнце унесла, ночка его и принесла.
Черный человек из Хуста
Они могут меня разжевать, но им придется мене выплюнуть.
Домой я не торопился — пускай родимые души побудут вместе. А еще ждал новостей — по воде они приносятся скоро. Перешел мост. На рыбных клетях уже собирался ранний торг. Добытчики на веслах и пешком возвращались с ночной ловли, перекладывая рыбу в проволочные садки. При необходимости вынимали их из воды и показывали на выбор. Приказчик с седоватыми пейсами отмечал на дощечке каждую проданную рыбину. Есть ли что-то в этом городе, что продается не через их руки?! Кабатчики, лавочники, хозяйки и служанки выбирали на любой вкус речную рыбу — чепиков, мелких карпов, густеру, лещей, гольяна, красноперок, чернух, пискунов, биглиц и другую мелочь. Были там и трое молодых сомиков, длиной в руку. Пстругов[262] и хариусов держали в отдельном корыте — дорогая рыба.
«А щука? — подал и я сзади голос. — Хоть какого-то щупака мне найдите».
«Напьетесь воды, вуйко, — весело чирикнул молодчик с отвисшей, как у марены, губой. — Не будет сегодня щуки».
«Как не будет? Я Тончи дождусь».
«Э, рак свистнет, щука дрыснет. Был ваш Тончи, да весь вышел. Я его супряжник, можете мне верить».
«А что случилось?» — подвинулся я ближе к губастому рыбарю.
