Книга Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - Юрий Щеглов

Вилки, ложки, ножи у Жениных родителей — настоящее столовое серебро. Не просто лежат на скатерти, а на специальной подставочке, и тоже серебряной. Как сохранилась вся эта красота — неизвестно. Наверняка зарыли во время революции в саду, на задворках дома, у забора. Остальное на столе — мусор, ничего не стоит. Вода в канцелярском графине, коричневатая, подкрашена сиропом из шиповника — куплен в аптеке. И прочее как в рабочей столовке — солонка, перечница, горчица в кувшинчике.

Запах из кухни не могу определить какой, но голову кружит и сердце томит. Именно сердце, а не живот. Не скажу, что парижский аромат — не бывал там, не знаю, но не томский. Как себе определил: смесь французского — тонкого, пряного, острого с нижегородским — кисловатым, душистым и плотным. Настоящий опытный едок разобрал бы, а я всегда впроголодь и больше гоняюсь за сытостью, а не за вкусом. Как житель Африки — набить бы брюхо.

После быстрого и неловкого знакомства с бабушкой и матерью, мытья рук из дачного рукомойника — сразу за стол, где уже сидела Наташка, младшая сестренка Жени. Бабушка продолжала возиться на кухне, мать пристроилась ближе к двери.

— Ну, молодежь, наваливайтесь, не стесняйтесь! — воскликнул глава семейства, представившийся Александром Владимировичем. — Тост произнесу я. От вас не дождешься! Не беспокойтесь — не очень утомительный. На иностранном, извините, языке, с мгновенным переводом. Тост шведский…

Он быстро пробормотал какие-то слова, похожие на перелив осколочков стекла, а потом громко и раздельно произнес:

— Мое здоровье, твое здоровье и здоровье всех присутствующих здесь хорошеньких девушек!

Женя покраснела, рюмка в ее руке задрожала:

— Ну какие же мы хорошенькие?! Ты, папа, всегда невпопад!

— Нет, впопад, впопад! Вы мои дорогие и хорошенькие! Хорошенькие, хорошенькие, хорошенькие.

— Конечно, хорошенькие, — поддержал я Александра Владимировича смело. — Это ты, Женя, невпопад!

И я лихо опрокинул рюмку, совершенно забыв, что физкультурникам клюковка не рекомендуется, тем более выпитая залпом.

Самый долгий день: с 3-х до 4-х

Александр Владимирович мне нравился. Никакой позы, никакой нелепой фразы и ничего неестественного, пошлого вроде: «Будем здоровы!», «Дай Бог, чтоб не последняя!», «За знакомство!» или что-нибудь подобное. О празднике Октябрьской революции и Сталине и не вспомнил. Впрочем, официальный тост в устах мнимого Олега Жакова прозвучал бы фальшиво. Он не вязался бы с изящным и интеллигентным обликом. В целом советчиной от отца Жени не тянуло. Он был каким-то бесклассовым и одновременно чисто русским, ни с кем не перепутаешь, принадлежность к какой-либо профессиональной группе нельзя определить, и лагерная печать — зековская — на нем отсутствовала. Следов белогвардейщины нет как нет, а красногвардейщины и подавно. Я никогда не видел, чтобы человек, да еще русский, сибирский, так пил. Рюмку не крестил, донышка не целовал, рукав не нюхал, в рот жидкость не опрокидывал, не морщился, не чмокал, не крутил головой, не ухал, не втягивал воздух ноздрями, не спешил отправить что-либо насаженное на вилку в рот, не жмурился, не выдыхал шумно пропитанный алкоголем воздух и вдогонку выдоху не хекал. Взглядом, правда, рюмку приласкал, и чувствовалось, что он к ней, к рюмке, неравнодушен. Поддев крошечный кусочек соленой рыбки на вилку, он пожевал чуть-чуть и отпил маленький глоточек, наслаждаясь и без мимики прислушиваясь — именно прислушиваясь — к вкусу как дегустатор, ничего при том не говоря. Казалось, присутствующие для него на мгновение исчезли. Я сразу догадался, что клюковку он слишком уважал, пил умело, по-мужски, и себя, видно, не ограничивал. Потом он снова наколол, но уже другую рыбку, и тем же манером употребил. Сперва пожевал и понемножку отпил. Я второй раз глотнул, заел салатом, потом другим и частично отключился от наблюдений.

Первая половина обеда — с зимним борщиком! — до горячего второго промелькнула незаметно. Александр Владимирович отпивал по маленькому глоточку да отпивал, мы с Женей нажимали на выставляемую еду под улыбчивым взглядом матери, а разговор вертелся вокруг университетских событий. Александр Владимирович расспрашивал, но не въедливо и не очень подробно:

— Мне нравы университетские хорошо знакомы. Я сам математическое отделение закончил. А у нас нравы меняются медленно. Мы, русские, консервативны, что в некоторых отношениях хорошо. Университет в Томске — самое культурное учебное заведение во всей Сибири. Только зачем ему имя некультурного Куйбышева присвоили? Его ведь в прошлом веке не желали открывать. Тут такая борьба шла — вплоть до смертоубийства. Я вот в Москву ездил в командировку, зашел на Моховую, в главное здание, поклониться Ломоносову, завернул на филфак рядом — ничего похожего на наш, томский! У нас простором пахло, хвоей! Да сейчас похуже! Краска не та!

Мелькнуло: чего Женя к нему придирается? Умный, приятный человек, чем-то напоминал моего отца обхождением, возможно, доброжелательностью.

— Папа, — сказала Женя, — ты больше влюблен был в библиотеку, а не в коридоры. Аудитории у нас на факультете отвратительные. Филологи и историки никому не нужны. Жен лейтенантам можно штамповать в педучилищах. А партийные кадры — в совпартшколах.

В ее тоне проскальзывало еле уловимое опасение. Опять промелькнуло: чего она боится? Здесь все свои. А он и не думает пьянеть. Крепкий мужик, непохоже, чтобы контроль над собой мог потерять.

— Да, библиотеку я любил. Много дней суровых там провел. Университетская библиотека замечательная, уникальная. Даже Илья Григорьевич особо ее отметил — и вовсе не из-за собрания Василия Андреевича.

— Какого Василия Андреевича? — спросил я простодушно. Отец Жени рассмеялся, но не обидно.

— Жуковского, молодой человек. Для меня лично Жуковский — просто Василий Андреевич, — произнес он с оттенком непонятной гордыни. — Вы до Жуковского по программе, вероятно, еще не добрались?

— Нет, — еще более простодушно подтвердил я. — А кто это — Илья Григорьевич?

— Что же ты, Женя, меня в заблуждение вводишь? Отрекомендовала приятеля как поклонника творчества Эренбурга, а он отчества одного из крупнейших писателей современности не знает.

— Я поклонник, поклонник, — поспешил я на выручку Жени, чья физиономия начала наливаться краской. — Очень большой поклонник. На обложке только имя указывают. Отчество просто случайно вылетело из головы.

— Отчество надо знать, — жестко и сквозь зубы произнес Александр Владимирович. — «Вич» есть суффикс уважения. Его при Иване IV Мучителе редким людям присваивали. Без русского отчества нет отечества.

Я молчал как рыба, которую ударили о бревно, прежде чем разделывать для ухи, — чтобы не дергалась. Во-первых, что есть «вич» — суффикс или окончание? Он, по-моему, ошибся. Хотя ему простительно — инженер и после третьей рюмки. Женю не спросишь. Во-вторых: кто такой Иван IV Мучитель? Я знал Ивана III и Ивана IV Грозного. Возможно, он опять ошибся. В нашей истории, кажется, не существовала такая личность. Быть может, прозвище какого-нибудь Федора Иоанновича? В царях я путался.