Книга Горький без грима. Тайна смерти - Вадим Баранов

В том, что ОГПУ играло роль не только «гуманного педагога», заботящегося о перевоспитании правонарушителей едва ли не больше, чем о материально ощутимых результатах труда, свидетельствует и такой факт. Разумеется, не случайно Беломорканалу было уделено существенное внимание в никому не ведомом таинственном учреждении «ИЗ-2/48 г. Москвы», а иными словами — в музее Бутырской тюрьмы.

Знаменитая Бутырка… «Оный замок для содержания под стражей проектировал и строил русский зодчий М. Ф. Казаков», — гласит памятная запись 1771 года. Стены «оного замка» помнили бунтовщика Емельку Пугачева, доставленного в первопрестольную в железной клетке, народовольцев, участников знаменитой Морозовской стачки… Здесь Г. Кржижановский перевел с польского «Варшавянку». А потом… Здесь томились Осип Мандельштам и Николай Вавилов… Отсюда в тщетной надежде на облегчение Вс. Мейерхольд писал Молотову о том, что его, 65-летнего старика, избивают резиновым жгутом…

Так вот, в экспозицию музея органически вписывался и стенд о канале: карта-схема стройки, фотография Когана, бывшего заключенного, ставшего начальником строительства.

Такие метаморфозы, как мы знаем, назывались тогда «перековка». Однако в особых случаях направление свое она могла менять совершенно неожиданно. Трудно сейчас сказать, был ли, к примеру, Рапопорт на самом деле преступником или его объявили таковым, чтобы продемонстрировать воспитательную продуктивность «перековки». Разве не был подсадной уткой тот же Рамзин?

В грандиозном спектакле, разыгрываемом по сценарию Железного Хозяина, амплуа могли меняться по ходу действия, в любой момент… И финал этого спектакля выглядит достаточно символично.

…Однажды Емельян Ярославский, один из руководителей пропагандистского ведомства, вызвал к себе молодого живописца Налбандяна и, вручив ему письмо на имя наркомвнудела Ягоды, послал на Лубянку. Выяснилось, что этот визит не угрожает художнику никакими неприятностями. Более того, он получил крайне выгодный официальный заказ, до которых, заметим, стал столь охоч впоследствии, что превратился едва ли не в первого придворного живописца. Предстояло написать монументальное, если не по количеству действующих лиц, то уж во всяком случае по их значимости, полотно — Сталин, Ворошилов, Киров и Ягода на Беломорканале.

Налбандян трудился в поте лица, сделал более ста эскизов… Ворошилов охотно позировал сам в белом кителе. Хозяина заменял грузин-натурщик… С Ягодой было проще — с ним с первым и состоялось личное знакомство живописца. И вот когда картина была уже почти закончена, оставалось сделать лишь последние мазки, однажды, развернув поутру газету, Налбандян остолбенел: Ягода оказался врагом народа!

То ли Хозяин был милостив, то ли картина очень нужна, но ее создателю ничего не было за связь с врагом народа. Приказали просто убрать Ягоду с полотна. Убирать — не рисовать. Вызвали реставраторов, которые «все подчистили». На том месте, где стоял человек, теперь на перилах висел плащ… Цветовое пятно оказалось нужно для равновесия композиции…

Подобная же участь постигла многих других руководителей НКВД, имевших отношение к строительству канала (как ранее — к Соловкам).

Вспоминая о судьбе репрессированной Сталиным верхушки НКВД, думается, не стоит всех погибших ставить на одну доску с Ягодой. Среди них были люди, по-настоящему преданные делу, достаточно образованные, энтузиасты строительства нового общества. Этим и объясняется симпатия Горького к таким, как М. Погребинский, руководитель детской колонии в Болшево, как тот же Макаренко.

Такие люди не вписывались в грандиозные планы Сталина, создававшего систему Гулага, охватывающую всю страну. Стали нужны слепые исполнители Его воли, способные на все, вплоть до самой разнузданной жестокости. И он энергично подбирал и «воспитывал» таких людей, убирая ставший теперь неугодным слой руководителей с идеями. Идея утверждалась одна — преданность вождю. Все должны были проникнуться ею в равной мере. Чтобы легче было тасовать кадры, как карты, устраняя по мере необходимости тех, которые знали слишком много.

ГЛАВА XVI

Ослепленность

Участники экспедиции по каналу столкнулись с человеком, которого менее всего можно было бы ожидать в местах заключения.

Это был поэт Сергей Алымов, автор текста полюбившейся миллионам песни «По долинам и по взгорьям». Удивились: как он попал сюда? По настроение гостей было столь лучезарным, а представление об условиях, в которых оказывались интеллигенты, таким смутным, что А. Безыменский, под общий смех, пошутил:

— Сережу прислали таскать тачку по долинам и по взгорьям.

Если б тот же Безыменский мог хоть ненадолго поставить себя на место Алымова, он бы, наверное, написал новую главу в свою поэму «Трагедийная ночь»…

В ответ на вопрос, за что же все-таки попал сюда Алымов, тот только махнул рукой и, заплакав, полез на верхние нары. Что он мог сказать в присутствии Фирина?

За что мог быть осужден Алымов? Тогда сажали за рассказанный анекдот, за ироническую интонацию в словах о том или ином головотяпском распоряжении местного начальства (посягательство на авторитет Советской власти!) и т. д.

Сколько людей, подобных Алымову, очутилось за колючей проволокой, мы не знаем… Но хотя бы еще об одной изломанной человеческой судьбе не сказать нельзя.

Отрывок из письма.

«Очень хочется рассказать тебе, что я придумал в области диалектики теории функций комплексного переменного. Помнишь, когда-то, лет 7–8 назад, когда ты занималась теорией аналитических функций, ты обратила мое (и свое) внимание на ряд чрезвычайно загадочных и глубоких в философском отношении учений в этой области. Теперь многие из этих учений (интегрирование по контуру, теоремы Моавра, Грина, Спокса и мн. др.) я продумал философски и привел их в стройную диалектическую систему. Надо обязательно дать тебе их на проверку и на благословение, так как все эти мысли — из нашей общей с тобою науки, которая есть сразу и математика, и астрономия, и философия, и общение с „вселенским и родным“ (как сказал бы Вяч. Иванов). Книга эта по диалектике аналитич. функций, написанная мною пока в уме, посвящена, конечно, тебе. Да и какая теперь книга моя не будет посвящена тебе?! Все ведь освящено памятью о тебе, и все делается ради будущей встречи и жизни с тобою. Помнишь, как у тебя зародилась любовь к математике под влиянием твоего гимназического учителя. И помнишь, как ты под влиянием встречи со мною полюбила философию и музыку. Пусть обстоятельства жизни еще не привели тебя к тому, чтобы ты создала что-нибудь самостоятельное в математике и философии. Но ведь все то, что создавал я, принадлежит тебе не меньше, чем мне. И никому другому, как тебе, я обязан тысячью отдельных мыслей и чувств, отдельных теорий — рассудочных и опытных. Кроме того, мы слишком любим с тобою математику, чтобы сделать из нее ремесло. Радость моя, — Имя, Число, Миф — стихия нашей с тобой жизни, где уже тонут отдельные мысли и внутренние стремления и водворяется светлое и безмысленное безмолвие вселенской ласки и любви».

Можно подумать, что письмо о сложнейших проблемах науки, завершающееся словами о «вселенской ласке и любви», написано откуда-нибудь из санатория или дома творчества.