Книга Волкодавы СМЕРШа. Тихая война - Олег Таругин

Ведущий допрос абверовец неплохо говорил по-русски. И все же произношение, акцент и построение фраз однозначно выдавали, что этот язык для него – не родной. Но он очень старался. Практически из кожи лез, сука.

– Нет, господин офицер, – с трудом разлепив спекшиеся от крови губы, глухо пробормотал Карпышев. – Вы ошибаетесь. Я простой пехотинец. Что касается маскхалатов, то у вас устаревшие данные. В зимнее время нам их тоже выдают, уже не первый год. Странно, что вы подобного не знаете.

– Относительно маскхалатов я с вами, пожалуй, соглашусь. Разумеется, мне это известно. Но насчет всего остального? Печально, что вы не хотите говорить правду. Весьма печально, – повторил немец, осторожно присаживаясь на край табурета. Протянув руку, он сжал цепкими пальцами подбородок пленного, приподняв Витьке голову:

– Вы ведь понимаете, что пощады не будет? Не станете отвечать на мои вопросы – умрете. В муках. Вас станут бить. Сильно и больно, возможно, до смерти. И вы все равно расскажете то, что я хочу узнать.

– Как?

– Что «как»? – гитлеровец непонимающе нахмурил лоб, видимо, решив, что на этот раз знание языка его подвело.

– Говорю, коль до смерти забьете, как я тогда расскажу? Мертвые не шибко разговорчивые, я уж повидал. Почему-то все больше молчат, заразы эдакие.

– Шутите? – акцент в голосе обер-лейтенанта – звание Витя определил сразу же, но вида, разумеется, не подал, продолжая называть того «господином офицером», – стал куда заметнее. Значит, волнуется, мразь. Уже хорошо, все равно не спастись, так хоть разозлит напоследок. Покуражится. – Это хорошо, значит, вы вполне в здравом разуме… э-э… уме. Хотите что-то сказать?

– Не-а, – Карпышев пожалел, что сидит на табуретке, ему б стул, сейчас бы на спинку откинуться, эдак расслабленно-пренебрежительно. Да и застывший позади верзила с лицом, не обезображенным особым интеллектом, напрягает. Похоже, прав фриц, сейчас станут бить.

– Жаль. Нет, мне правда искренне жаль. Может, все-таки передумаете? Нет? Ну, я так и думал…

Смерив пленного исполненным чуть ли не искреннего сочувствия взглядом, немец прокаркал на родном языке:

– Густав, поработай. Только аккуратно, он контужен, не перестарайся. Этот кадр нужен мне живым. Вряд ли он расколется прямо сейчас, чувствую, придется отправлять господину майору. И дорогу он должен перенести в любом случае! Если сдохнет в руках у Шульца, это уже не наши проблемы.

«А хорошо все ж таки понимать язык противника, – хмыкнул про себя осназовец. – Хоть знаешь, чего тебя ждет. А вот про дорогу – это интересно. Спасибо, фриц. Возможно, и будет шанс сбежать. Пусть мизерный, но шанс. Если здесь останусь, забьют, суки».

И расслабился, готовясь.

Долго ждать не пришлось: мощный удар в ухо, и без того едва слышащее после вчерашнего артобстрела, швырнул его на пол. Потом… потом было очень больно. Минуты с три, может, больше – время Карпышев перестал ощущать практически сразу.

В себя Витька пришел на знакомом табурете – как именно он туда попал, осназовец просто не помнил. Ватник на плечах и груди оказался мокрым, как и волосы, и лицо, на полу – здоровенная грязная лужа со следами рвоты. Значит, его еще и стошнило, то ли от контузии, то ли из-за ударов. А вон и ведерко стоит, из которого его водицей отливали, чтобы в чувство привести.

– Продолжим. Вы по-прежнему настаиваете, что простой пехотинец? Будете молчать?

– Б… ду… – Витька длинно сплюнул между коленей. Ну, как сплюнул? Скорее, выпихнул изо рта вязкий алый комок из слюны и крови. – П… шел н… хер, м… дак… Я – прс… т красн… ц. От… цеп… сь, мраз…

Обер-лейтенант притворно вздохнул:

– Очень зря. Не мучайте себя. Просто расскажите, кто вы такой на самом деле, – и все закончится. Имя, фамилия, звание, место службы, с каким заданием находились на передовой, где остальная группа. Вам окажут помощь, я даже попрошу вколоть обезболивающее. У нас есть хорошие препараты, поверьте! После этого отправим вас в лазарет. Подумайте, я не вожусь так с каждым пленным. Ну, решайте?

Карпышев промолчал. Не из-за особого геройства – просто не хотелось лишний раз шевелить разбитыми губами. И без того больно, куда уж там говорить? Да и о чем? Что хотел – сказал, а коль фашист его не понял – его фашистские проблемы… А вот за вопрос «Где остальная группа?» еще раз тебе спасибо, фриц! Danke schön, как говорится! Теперь он точно знает, что ребята ушли живыми. Отлично! А он сам? Да какая, в принципе, разница? Видать, судьба такая…

– Густав, скажи водителю, чтобы готовил машину. Выезжайте немедленно, не вижу смысла и дальше терять время. Дальше пусть Шульц сам разбирается, русские диверсанты – его тема. И надень на него наручники, хотя в подобном состоянии он и без оружия вполне безопасен. Выполняй.

– Герр обер-лейтенант, вы действительно уверены, что он именно разведчик? – не удержался от комментария мордоворот. – Мало ли кого могли притащить с передовой? После того артналета там все перемешало. Когда русские пристрелялись, они больше получаса забрасывали наши позиции снарядами. Там было сущее месиво, живого места не осталось, вы ведь и сами помните.

– Уверен, в том-то и дело, – упрямо мотнул головой абверовец. – Их группе просто не повезло попасть под собственную же пристрелку. Чувствую, от него еще будет толк, нужно только найти верный подход. У нас не вышло, но и времени нет, сам знаешь, где мне нужно быть утром. Он – не тот, за кого пытается себя выдать, в этом я абсолютно убежден! Так что майор нам еще спасибо скажет. Но по дороге будь повнимательней, никогда не знаешь, чего еще можно ожидать от этих фанатиков. Все, довольно болтать, распорядись насчет автомобиля и выезжай!

«Дурак ты, герр лейтенант, – вяло подумал Витька. Мысли ворочались в гудящей голове неохотно, словно мухи в густом киселе. Контузия сама по себе редкостная гадость, а ежели тебе еще и морду кулаками подрихтовали, то и подавно. – Я сам себе оружие. И браслеты мне твои тоже ни разу не помеха, учили снимать. Все равно сбегу. Или погибну, но живым хрен довезете. Однозначно…»

Март 1943 года, несколькими днями спустя

– Ну чего тебе, старшина? Что за спешка такая? – раздраженно бросил лейтенант Степкин. У ротного со вчерашнего вечера отчаянно болела голова, да еще и старая рана в предчувствии промозглой мартовской оттепели разнылась, что тоже не добавляло ни настроения, ни оптимизма. – Давай скоренько выкладывай, некогда мне.

– Есть, тарщ лейтенант, – козырнул пехотинец. – Тут вон какое дело – вы ж на вечер помывку назначили, вот я бойцов в лес по дрова и определил. Ну, чтобы баньку как следует протопить и местных при этом не обижать…

– Старшина, – слегка повысил голос лейтенант, поморщившись от кольнувшей в виске боли. – Сказал же, коротко! Мне твои дрова до одного места.

– Ну, ежели коротко, то притащили они оттуда… не пойми кого. Страшный, едва на человека похож – худой, оборванный, в кровище весь, лицо все побито да поморожено шибко. Одет в немецкую фрицевскую шинель, а под ней – наша форма, гимнастерка красноармейская, фуфайка да штаны стеганые. При себе имел автомат и пистолет, тоже, значится, германские. Говорит, что из плена бежал да несколько дней лесами к нам добирался.