Книга Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

— Значит… ты простил Маргарет свою поломанную руку и сотрясение мозга? — наконец спросил он, не придумав ничего лучшего.

На мгновение ему показалось, что Ларри не знает, что ответить. Но потом он заговорил очень искренне:

— Она была потрясающей старшей сестрой. С ней было так весело. — По его лицу покатились слезы, словно он до сих пор был маленьким мальчиком. — Конечно, мы теперь шутим по поводу этих несчастных случаев, но она была не виновата. На самом деле с ней я всегда чувствовал себя в безопасности. Где и когда угодно. Мне просто нравилось быть с ней, — произнес он с исказившимся от горя лицом. Энрике обнял Ларри и гладил по спине, пока у того не восстановилось дыхание.

Следующая порция эмоций поступила полчаса спустя от ее отца. Леонард, с опущенными плечами, медленной слабой походкой пересек гостиную и появился на кухне, где Энрике, борясь с усталостью и головной болью, в половине второго пил шестую чашку кофе. Встав рядом с ним возле плиты, Леонард положил руку ему на плечо — в знак того, что разговор будет серьезным.

— Не хочу лезть не в свое дело, но сколько стоит участок в Грин-Вуде?

— В Грин-Вуде? — Энрике застыл, пытаясь понять, что его ждет. Требование отказаться, потому что слишком дорого? Предложение заплатить? Энрике ответил бы «нет» в обоих случаях, но не хотел лишний раз ранить несчастного старика. Леонард был патриархом, которому не смел возражать даже его старший сын, давно затмивший отца своими успехами. Но грядущая смерть любимой дочери подкосила Леонарда; он сдавал на глазах, будто горе вытягивало из него жизненные силы.

Иногда, глядя на бледное опечаленное лицо тестя, Энрике начинал опасаться, что Леонард переживет Маргарет не больше чем на несколько недель. За последние два дня горе ее родителей стало для него более зримым и ощутимым, чем за почти три года болезни Маргарет, и не только потому, что конец был уже близок. До сих пор их встречи с дочерью четко ограничивались по времени с согласия обеих сторон — во избежание конфликтов. Иногда Энрике негодовал и презирал Дороти и Леонарда за эту удобную им краткость, хотя и понимал, что это бессмысленно: Маргарет сама старалась держать их на расстоянии. Но теперь он вынужден был признать, что даже благодарен Леонарду и Дороти: они избавили его от необходимости наблюдать их страдания.

В отличие от его матери. Она требовала внимания к своему горю. Каждую субботу, навещая ее в доме престарелых в Ривердейле, он должен был подолгу держать ее за руку, пока она оплакивала Маргарет, и уверять, что у него и у мальчиков все более или менее в порядке.

— Да разве это возможно? — говорила она, упорствуя в своем унынии.

Утешать Роуз было привычным занятием, ролью, которую он всю жизнь играл при своей страдающей депрессиями матери. Однако в период последнего кризиса это давалось ему нелегко, и иногда, оказавшись в застекленном одиночестве своей машины, он стонал от отчаяния, не имея возможности выкроить хоть сколько-нибудь времени, чтобы отдохнуть, перед тем как вернуться в добром расположении духа к умирающей жене. Контраст между поведением родителей позволил Энрике оценить, что семья жены в каком-то смысле помогла ему дать Маргарет то утешение, которое не смогли дать они сами. Дороти и Леонард — как и его родители для него — были не совсем такими, какими хотелось бы Маргарет, но они нашли способ послать помощь, в которой она нуждалась.

— Сумма относительно небольшая, — ответил он Леонарду, надеясь тем самым пресечь любые попытки старика вмешаться. Всю жизнь Леонард решал проблемы жены, детей и внуков. Сейчас он уже ничем не мог помочь.

— Сколько? — строго спросил Леонард.

— Десять тысяч, — отрапортовал Энрике.

— В самом деле? Всего лишь? — вслух удивился микроэкономист. — Даже несмотря на то что там осталось так мало участков?

Энрике с его саркастическим складом ума на сей раз не насмешило, что Леонард даже в этой ситуации думает о соотношении спроса и предложения. Так он привык взаимодействовать с миром. Когда, если не сейчас, утешать себя подобными соображениями?

— Что ж, я полагаю, люди стремятся покупать большие участки для целой семьи, а не отдельные могилы, — предположил Энрике, думая о Дороти, которой и во сне не могло присниться выбрать одинокую могилу по соседству с гоями, жившими в XIX веке.

Леонард задумался, как предположил Энрике, над вопросами ценообразования. В обычных обстоятельствах его тесть вполне мог попросить брошюру или адрес веб-сайта, чтобы поразмышлять о сравнительной стоимости склепа в новой части Грин-Вуда и отдельных участков, разбросанных между историческими памятниками старой; после этого он порассуждал бы о неудобстве Бруклина для покупателей из респектабельных районов вроде Лонг-Айленда и множестве других факторов. Энрике вполне мог представить, как Леонард сделал бы вывод, что администрация Грин-Вуда должна повысить цены. Он бы с гордостью отметил, какую выгодную сделку нашла его дочь. Но предположения Энрике о ходе мыслей тестя оказались совершенно ошибочными.

— Это не праздное любопытство, — наконец сказал Леонард. — Я не хочу лезть в твои дела, но скажи, десять тысяч — это для тебя много?

Без всякого предупреждения откуда-то вдруг появилась Дороти:

— Опять пьешь кофе? Не слишком ли часто? Правда, думаю, тебе это необходимо. — И она поцеловала его в щеку, что было для нее совершенно нехарактерно. — Ты вообще когда-нибудь спишь?

— Дороти! — резко сказал Леонард.

— Что? — спросила она, сделав вид, будто не понимает, хотя после пятидесяти лет супружества наверняка могла заключить: подобный тон ее мужа означает, что она вмешалась в разговор. — Я просто хотела узнать, о чем вы говорите. Не потому, что люблю совать нос в чужие дела, — добавила она с самодовольным смешком.

— Я спросил у Энрике, сколько стоит участок. Он сказал, десять тысяч…

— Десять тысяч? — повторила она с тем же неопределенным удивлением, с каким встретила известие о том, что рабби Маргарет — буддист. Считает ли она, что десять тысяч — это дешево, или, учитывая, что сама никогда бы не выбрала такую одинокую могилу, дорого?

— Я спрашивал Энрике, не слишком ли это для него дорого.

— Мы не хотим лезть в твои дела! — воскликнула она, будто ее обвинили именно в этом. — Мы просто не хотим, чтобы ты слишком много тратил. Мы хотим помочь.

— Нет, это не слишком много, — сказал Энрике.

После того как вышел его первый фильм и он наконец-то стал платежеспособным, Энрике много раз порывался сообщить Леонарду и Дороти, что он уже не бедствующий писатель, но Маргарет запрещала ему обсуждать финансовые вопросы с ее родителями. Когда он спрашивал почему, она отвечала: «Они не поймут», — что противоречило здравому смыслу, поскольку Леонард разбирался в финансах так хорошо, как немногие на этом свете, и Дороти, казалось, имела прекрасное представление о влиянии кредитно-денежной политики на фондовый рынок. Но Маргарет настаивала:

— Они не поймут, много это для нас или мало, и не поверят, что этот случай с одной из твоих книг еще ничего не означает. Они — как все, Энрике, им не дано понять, с какими идиотами ты имеешь дело и что твой успех никак не зависит от того, насколько хорошо ты пишешь. — Она вздохнула, словно устала жить в столь сильной зависимости от его карьеры. — Так или иначе, это не их дело! — закончила она раздраженным тоном, которому, как он знал, лучше не противоречить. Это были ее родители, и она отвечала за его отношения с ними.