Книга Последний остров - Василий Тишков

Люди по натуре своей — артисты. Тот, кто это полностью и здраво осознает, играет на сцене. Остальные просто не догадываются о своих способностях.

Все нечаевские знали о происшествии на старом кордоне, о схватке Миши Разгонова с браконьерами, о его ранении и болезни. Все, кроме Катерины. Ее берегли, не сговариваясь. Ей передавали приветы от сына, говорили о нем добрые слова, даже передачки в оба конца доставляли. И ведь не хитрили, не врали, а все находили в этой импровизированной пьесе свои правдивые слова, и каждый включался в роль как в саму жизнь, просто и естественно.

Выдавали хлеб на трудодни. Многие просто расписывались, так как брали авансы. У остальных все забирал Антипов. За налоги. За недоимки. Из одного сусека хлеб нагребали в мешок, взвешивали — и пересыпали в другой сусек. И это тоже правда. Правда, пристегнутая войной.

Вчера засиделись допоздна три вековухи. Правду сказать, Анисья Князева перед самой войной на своей свадьбе погуляла, а мы-то с Таней Солдаткиной и погулять тогда путем не погуляли. Анисья успокоила нас:

— Ой, девоньки, не завидуйте. Ничего-то я и понять не поняла. Берег меня Витенька. Он ведь и бабой меня сделал за день до войны. Да и то казнился, когда на фронт уходил.

А Таня вдруг расплакалась, еле успокоили. Но она вдруг начала хохотать и обнимать Анисью.

— Так мы ж, товарка, по этой части ровесницы с тобой минута в минуту. Но я ту субботнюю ноченьку всю до единой улыбочки помню, всю до единой слезинки и до каждого вздоха. А он, зараза, ни одной строчки за два года не прислал.

— Да кто хоть он? — спросила Анисья.

— Какая теперь разница… У него сын… со мной почти одногодок. Размечталась, дура, хотела мужика отбить, да и он без оглядки, как в омут, в любовь-то нашу. А увидела, как он на войну уходил, как с женой и сыном прощался, сразу отрезвела. Жив останется — на километр не подпущу. Не переступить мне через того мальчишку. Это ведь какая беда получится — всю войну отца прождать, а я тут хуже захватчика… Нет, не смогу…

Меня так удивило признание Солдаткиной, что о себе я умолчала. Они считают меня святой. Наверное, людям нужны святые, нужны поводыри, как нужны рядом более сильные физически. А еще неизвестно, которые нужнее — сильные телом или сильные духом. Но вот сильные верой нужны во всех случаях. Без них мгновенная или, еще хуже, медленная смерть целого народа».

Как только самые горластые петухи пропели зарю, Яков Макарович Сыромятин выгнал корову и овечек на поскотину, а сам направился к берегу Сон-озера. Утро еще только-только обещалось, над озером плотным серым облаком лежал туман, затеняя глубокую до синевы стоячую воду. Яков Макарович потоптался на суглинистом берегу, не приметив никакой колодины или кочки, устало опустился прямо на землю. Что-то влекло старика в эти дни к Сон-озеру, и он заглядывал сюда то безлюдным еще тихим утром, то на вечернем затишье, чтобы наедине со странным озером в зарождении дня или в его угасании понять причину тревоги собственной души, так как тревога-то уже сморила его за это лето, ведь и сон, каким он поделился с Катериной Разгоновой, и Юлькин рассказ о непутевом поведении луны над озером Полдневым, и приглушенные ночные причитания все той же соседки Катерины, и многое другое просило непременного ответа. В конце почти вековой своей жизни среди лесов и озер Яков Макарович уже редко чему-то удивлялся: то сердце-вещун заранее подсказывало, то лес или озеро, зверь или птица говорили старику многое наперед. Вот и сводились все теперешние раздумья его к тому, что не один он в тревоге, и тревога эта не только в людях. Тут будто сама природа утихла в ожидании беды или радости, и хочешь ты или нет, а придется встречать на миру сразу радость и горе: на одной чаше чье-то горе, на другой, быть может, общая радость, вот только никто и никогда не сможет правильно взвесить на этих весах, и которая чаша перетянет, которая должна перетянуть, ведь даже если среди вселенской радости будет убит горем один человек, то радость или счастье уже никогда не станут полными. Каждый человек — частица всего человечества, как всякая птица или дерево — частица всей животворящей земли.

Не спала сегодня и Катерина Разгонова, до солнца еще поднялась с головной болью и тревогой на сердце. Хоть и наломалась в работе за день, а усталость не свалила, как прежде, и так необходимого, живительного забытья на короткое время не случилось. Она потерянно оглядела тихое жилье. Аленка-то с Мишкой в лесничестве, для себя готовить еду не хотелось, потому раньше обычного подоила Пеструху, процедила молоко, печь топить не стала, а, потомившись еще и не найдя заделья, вышла снова во двор и погнала Пеструху с овечкой на поскотину — здесь пастух соберет стадо, чтобы вести его дальше за озера к лесам. Удивилась Катерина, приметив за деревней соседскую корову и овечек, а на берегу Сон-озера одиноко сидевшего Якова Макаровича. По росной траве направилась к озеру спросить соседа, не поменял ли он работу мельника на пастушью сумку, хотя наперед знала, не затем идет к старику — ей нужно утешение, как малому дитю, ей нужно выговориться или, наоборот, послушать добрые слова, а может, и не добрые, как получится…

Яков Макарович по шагам узнал Катерину и, не оглядываясь, спросил, как бы продолжая с ней прерванный разговор:

— Стало быть, не спится одной-то?

— Не спится, Яков Макарович. С ребятишками хлопотно, а на душе спокойнее. Без них же прямо извелась…

— Так оно… Однако за ребятишек болеть не надо, шибко серьезный стал Михалко. У него в голове больше порядка, чем у нас с тобой… А я вот приметил: уходит Сон-озеро.

— Да вроде не видно.

— Это пока. К осени уйдет в землю.

— С чего ж ты решил так, Яков Макарович?

— Примета есть. Верная. Ни одной новой домовинки ондатра не построила. И те, что зимовали, тоже ушли на другие озера. Ондатра, она хоть и не корабельная крыса, но поди ж ты, тоже в бега пустилась. Чует, значит, недоброе. Вот и думаю, к чему бы это? На земле ведь ничего просто так не происходит. Где-то ответ должен быть.

— Ох, горюшко мне с тобой, Яков Макарович. Нашел об чем горевать. Дурное озеро-то, вечно с ним происшествия: то корова в нем сгинет, то человек утонет, а на вид-то самое неприметное. Уж пусть лучше в землю уходит.

— Катерина, ты пошто это меня в дураки зачисляешь? Я ить ишо из ума не выжил.

— Да Бог с тобой, Яков Макарович! И в мыслях не было…

— Вот то-то и оно, что в голове у тебя непутевые мысли. Черные мысли у тебя в голове, Катерина. Допрежь сроку хоронишь своего Ивана. Ведь нехорошее о нем думаешь. Надежды и радости мало в тебе. А так нельзя жить.

— Яков Макарович…

— Нет, ты уж послушай меня, старого. Все мы нонче бедой повязаны. Все! Вот в чем корень. Там, за Урал-камнем, счас такое творится — уму непостижимо. И, наверное, никому из смертных не будет дано все это постичь одним умом, тут ведь целые народы сошлися… В полземли пожарище хлещет. И как знать, которая беда черней впоследствии окажется для всего народу — вселенская бойня, уход Сон-озера в землю или сломанное деревце в придороге.