Книга Последний остров - Василий Тишков

— Бабуш, пожалей меня. Я так за него боюсь…

— Не кручинься, дитятко, — бабка что-то назидательно прошептала Юльке на ухо, развернула ее за плечи и сильно шлепнула ладонью по упругим ягодицам. — Иди, порусальничай пока…

Юлька аж взвизгнула от неожиданного шлепка, подпрыгнула стрекозой и метнулась в воду.

— Спасибо тебе, душа моя, — дед Яков накинул на плечи бабке свой пиджак.

— И тебе спасибо, соколик мой ненаглядный.

Наверно, уже полвека дед Яков не слышал таких откровенных речей своей супружницы.

У берега в воде дурачились девчонки с Егоркой, все никак не могли удержать его под водой. А к перешейку, туда, где бьют со дна холодные ключи, медленно плыл на спине Мишка. Он даже не плыл, а просто лежал на светящейся чешуйчатой дорожке, раскинув руки и направляя тело по невидимому течению знобящей родниковой воды.

Глава 18

Все горести и печали

Из дневника Дины Прокопьевны: «Я стала походить на солдатку, вернее, на всех наших нечаевских солдаток. Знаю, что я не бывшая мужняя жена, не мать голодных ребятишек и даже не соломенная вдова, а вот чувствую себя частицей горького бабьего войска. Как в душе каждой женщины, кипит и во мне обида, боль, жалость, однако теплится и надежда. Наверное, это чувство не только во мне одной, а в каждом одиноком учителе. Днем перед глазами дети-сироты, и ты знаешь о них больше, чем они сами о себе, а ночью — одиночество, и чужие дети опять перед глазами, ты не можешь заснуть, думаешь о каждом из них и каждого жалеешь. Мне кажется, что многодетные матери и учителя могут умещать в своем сердце всех сразу и каждого по отдельности, за кого они в ответе и тревоге.

И еще таким человеком почему-то все больше и больше для меня открывается Парфен Данилович Тунгусов. Иногда даже не верится, что бывают такие мужчины. Неужели и у них чувство сострадания приходит от одиночества?

Неожиданно явился в школу участковый милиционер и увез Лапухина в район. Что-то связано с браконьерами, какое-то мясо у него нашли и очень много. В Нечаевку Лапухин не вернулся. Где он, даже жена не знает. Говорят, будто отправили на фронт в штрафной батальон. Так, в один день, мы лишились сразу директора школы, историка и физрука в одном лице.

Через неделю вызвали в район меня и Таню Солдаткину. Мы перепугались до смерти, но все окончилось моим назначением на место Лапухина — директором Нечаевской семилетней школы.

Пришла ко мне его жена, Лиза. Первый раз увидела ее без дурацкой маски, похожей на человека, заплаканной и потерянной, с неподдельным горем. Еще бы, отца, Корнея, посадили за покушение на Мишу Разгонова. Мужа на фронт с позором отправили. Куда теперь самой-то, да еще с двумя ребятишками, когда делать ничего не научилась? Просит любую работу, хоть сторожихой, хоть техничкой, чтобы сохранить квартиру при школе. К матери в Гусиновку ехать не желает, говорит, лучше здесь позор пережить у всех на виду. Предложила ей место физрука, она бухнулась в ноги, заревела, стала руки целовать — еле успокоила ее. Никакой, конечно, она не физрук, но где взять мужчину, когда на всю школу один Тимоня.

А мне теперь придется кроме немецкого вести еще и уроки истории.

Кузя Бакин всполошил девчонок. Пошли с Таней Солдаткиной разбираться. Нашли Кузю в сельповском амбаре за работой, обрез времен Гражданской войны ремонтировал.

— Кузя, что это у тебя? — испугалась и я.

— Пушка. Надо вооружаться против Антипова.

— Притормози, Кузя, — его идея Тане тоже не понравилась.

— Но он фашист! Самый главный. Это он на Мишку Разгонова банду послал. Я знаю. А мне никто не верит. Антипов всех нас хочет уничтожить.

— Крути баранку в сторону! Чушь мелешь, Кузя. Антипов работает при советской власти, а тебя за поклеп я привлеку. Где обрез взял?

— У хуторских. У братьев Овчинниковых на гвозди выменял.

— Так это у тебя тут целая банда, а не у Антипова.

— Погоди, Таня. Кузя что-то знает. Говори, Кузя…

— И скажу. Он, как волк, по ночам шныряет по деревне. Тихо-тихо, даже собаки не слышат. А я когда за мамку по ночам дежурю, все вижу и слышу. Про всех знаю, кто куда идет крадучись. Вот увидите, Антипов еще деревню подожгет. Как гроза, так он и шныряет, и шныряет. Не верите? Смотрите…

Кузя смочил керосином ложе обреза, и на старом дереве явно проступила выжженная голова петуха, а ниже появились семь зарубок. До революции у каждого зажиточного мужика в Нечаевке был своеобразный герб в виде головы птицы или зверя. Петух — знак подворья семьи Антиповых. Это знали все деревенские.

Таня присела на старый ящик, повертела в руках обрез.

— Семь зарубок… Может, одна из них памятка о моем отце… Мне годик всего был, когда мятеж-то по нашим деревням прокатился. Петух…

— А я что говорю! — закричал Кузя. — Бандит Антипов!

— Так, да не совсем… Это обрез антиповского папаши. Но пуля и его тогда не обошла, когда мятеж гасили. А моего Антипова ты не тронь. Понял? Он свое отсидел. А попадется с чем, я первая спрошу. И за его папашу спрошу, и за своего батьку. Держи кардан.

— А пушку? Отдай мне пушку-то…

— Р-разговорчики в строю! Стоять по местам! Привет!

Когда вышли на улицу, Таня вдруг рассмеялась:

— А ведь доконают они с Мишкой Разгоновым моего агента. Как пить дать доконают!

Подслушала разговор Анисьи с Федей Ермаковым:

— Федор Кузьмич, ну зачем ты этого вражину Ганса повсюду за собой таскаешь?

— Да не вражина он, а стрелочник. И не век же войне быть. Пусть смотрит. А потом расскажет там, в своих Европах, что с Россией, в которой подрастают такие солдаты, как Миша Разгонов, воевать нельзя.

По-моему, Федя влюблен в Анисью.

Заканчиваем ремонт своими силами. Больше всех старается Лиза Лапухина. Готовимся к новому учебному году.

Мне сказали, что Миша Разгонов принес для учителей целый рюкзак вяленых гагар. Я нашла Мишу в угловом классе. Он сидел за партой и смотрел на свою довоенную картину. Меня заметил — смутился.

— Отца в лицо стал забывать. Да и на картине он не совсем как в жизни был.

— Так писем и нет?

— Нету… — вздохнул Мишка. — Нету и все тут. Дина Прокопьевна, а что есть самая настоящая, большая правда?

— Миша, все человечество над этим ломает голову. Но главное, ты сам знаешь, правда — это справедливость, это наша жизнь по высшим категориям совести и чести.

— Значит, жизнь и есть правда? Всякая жизнь? Тогда и жизнь земли — тоже правда, ведь землю нельзя переделать. Когда поймут это все люди, так война сразу и закончится. Война и правда — разве могут уживаться?

— Не могут, но… пока уживаются…

Напрасно я боялась, что душа его ожесточится. Кто ищет правду, не может быть жестоким.