Книга Самолет улетит без меня - Тинатин Мжаванадзе

– Да, это редко бывает, – согласился фотограф. – Она вышла замуж из какого-то дальнего городка, а у ее мужа, достопочтенного сеньора Моралеса, всех родственников поубивали в последней войне. Он был один, и сын один, и теперь никого. В общем, жизнь рухнула. Страшное дело.

Кейра поежилась, отогнала нахлынувшую жалость и принялась печатать справку о преступлениях последнего года для судьи.

– …Простите, сеньора Моралес, – нежный девичий голосок вырвал женщину из омута палящей нескончаемой скорби.

– Что тебе нужно? – измученно спросила она, мельком глянув на преступно и недопустимо живую и здоровую девицу из конторы напротив: та каждый день пялилась на нее из окна.

– Вы целый день сидите на солнцепеке… и даже воды не пили ни разу, так нельзя, у вас будет обезвоживание. Возьмите вот – яблоки. Пожалуйста, не отказывайтесь. Я прошу.

Сеньора Моралес посмотрела внимательней на корзинку в руках девицы: там блестели лакированными боками красные яблоки.

– Их очень любил Хоакин, – вдруг сказала она. – Я покупала их каждый день, и к вечеру не оставалось ни одного огрызка: он съедал их целиком, вместе с семечками. А я на них смотреть не могла.

– Сеньора Моралес, – девица присела, оголив круглые коленки. – Я знаю, что есть такой обычай: в годовщину смерти надо раздать бедным детям ту еду, которую больше всего любил покойный. Ведь как раз завтра будет год – давайте сделаем это для Хоакина! Я вам помогу.

Женщина откинула вуаль, с наслаждением ощутила свежий воздух на сухом от жары лице и посмотрела на Кейру.

– Со мной боятся разговаривать, – вытирая белоснежным крахмальным платком виски, усмехнулась она. – Как будто несчастье передается по воздуху. Я уже забыла, каково это: просто разговаривать с кем-то. Тебя как зовут?

– Кейра, – ответила девушка. – Моя мать была англичанкой. Она оставила меня и уехала, когда мой отец не захотел на ней жениться. Я тоже совсем одна, – вдруг призналась она.

Женщины немного помолчали. Они слушали, как в жаркой тишине начинают понемногу трескаться их разные одиночества.

– Сейчас уже поздно идти на кладбище, – сказала сеньора Моралес. – Сегодня мне надо испечь побольше хлеба и купить яблок. Хоакин любил мой хлеб. Ты знаешь, где искать бедных детей?

– Конечно, – кивнула Кейра. – Я же выросла в приюте. Научите меня печь хлеб: мне негде было этому научиться.

Синьора Моралес встала и снова накинула вуаль.

– И одеваться тебе тоже негде было научиться, – снисходительно бросила она. – Пойдем со мной – я все равно уже никогда не надену батистовый корсет. А про англичанку я слышала – так это была твоя мать? Да, она была красивая сеньора… Хотя ты на нее не слишком похожа. Возьми меня под руку – голова кружится. И дай корзину, я понесу. Мне приятно нести красные яблоки – как будто дома их ждет мой сын.

Докторша

– …Проходи, проходи. Что же ты не перезвонила позавчера – у меня распорядок жесткий, ждала-ждала и пациентку отпустила. Давление было низкое? Ну не знаю. Ладно, раздевайся – вот тут, возле батареи, и ложись.

Нет, не будет больно. Это у тебя что – кесарево было? Шовчик грубоват. Все, кто понаглее, скальпель в руки берут. А я как дура – научила мама скромности, вот и сижу в поликлинике всю жизнь. Не дергайся – ничего не больно, что ж вы такие нежные, как с мужьями ложитесь, я не знаю. Хотя вон синяки – явно не от шкафа. Да? Хе-хе-хе. Да ладно, чего тут смущаться.

Так, промываем. Потом свечку и тампон. Вечером вытащить и промыть.

Чем тебя лечили? С ума сойти. Кому дипломы раздают, озвереть можно. Да и вообще – с этой самоуверенностью, наверное, надо родиться. Или как воспитают. Мне вот мама никогда слова доброго не сказала – ну не в том смысле, что не любила, а – хвалить вредно.

Я же отличница была – везде, по всем направлениям. А она мне в письмах Честертона подчеркивала: незаслуженная похвала – насмешка! Вот я до сих пор от похвал дергаюсь: правду говорят или смеются.

Диссертации пишут все, кто буквы читать умеет хотя бы. А я пару статей написала – год над ними работала! И до сих пор трясет, когда вспоминаю, что напечатали.

А мама даже не то что хвалить, на каждом шагу меня назад отдергивала. Я маленькая была ничего так, с кудряшками. Ей скажут – какой у вас милый ребенок! А она – нет хотя бы промолчать, ну что ей стоило, да? Обязательно скривится и отмахнется – эта?! Да мышонок! Трава в тени! Я иногда смотрю на себя в зеркало – вроде не кривая, не косая, а все думаю, что страшненькая.

…Так, теперь оденься, вон уже посинела, и переходи сюда – прогревание будем делать. Семь минут. Нет, точно не больно. Не горячо? Это чтобы лекарство лучше впиталось. Подожди, звонит кто-то. Алло! Да, дорогая! Что?! Ура, как я рада! Я же тебе говорила – все будет хорошо! Видишь – на второй месяц забеременела! Молодец, молодец, береги себя. А муж что сказал? Плачет? Ой, до чего эти мужчины слабонервные. Поцелуй его от меня.

…Ну и вот. Один раз я пришла из школы, обед сварила, потом села уроки делать – так собой гордилась, не девочка, а гордость Вселенной! А мама пришла, посмотрела и говорит: вот ты не умеешь время распределять – могла же пол протереть, пока обед варился! Да, вот так вот. Хотя она и к себе такая всегда была. И я думала, что так надо. Знакомо, да? Это поколение такое. А ты своих детей хвалишь? Серьезно? Ну не знаю. Мне до сих пор кажется – это дурной тон. Хотя – что хорошего из меня вышло. Да, все неплохо. Но я никогда не рисковала. Иду по жизни, как бульдозер – медленно и верно. А ведь могла взлететь. Что теперь говорить.

Да какая я молодая, что ты говоришь. Вот тебе салфетка, вытрись. Завтра в это же время.

– У нее каждый месяц кто-то беременеет, – говорит Верочка, грея руки на батарее. – А у самой детей нет. Сапожник без сапог, классика.

Кесария

Я не очень люблю кошек, я собачник.

Нет, не так.

Я их всех люблю, но по-разному. Собак я понимаю, и они меня тоже. А кошки мне нравятся, но они для меня как женщины незнакомой породы – я не такая.

У меня был первый триместр беременности. Это самая неприятная стадия, когда несчастнее тебя в мире – есть, может быть, голодающие в Сомали, или какие-нибудь беженцы, бредущие по снегу через горы в неизвестность, но я – точно в первой десятке. Живота пока нет, запахи атакуют, и нет никакой защиты, и липнет всякая зараза, что хочешь делай.

Это самое бессильное ожидание – ты ничего не знаешь, тебя твои ангелы передали в другое ведомство, сочувственно глядя вслед, и ты просто ждешь, пока решат твою судьбу, а это обычно долго.