Книга Скажи красный - Каринэ Арутюнова

Я приеду домой и буду думать о нем. Потом, через час или два, он станет воспоминанием. Навязчивым, впрочем.

Ты чересчур эмоциональна, – говорит мне мама, когда я в десятый раз ставлю «Отель Калифорния».

Я крашу ногти на ногах. Сижу голая, задрав обе ноги на спинку кресла. Окно раскрыто, ветерок легкий по занавеске прохаживается. Игла поскрипывает, а потом послушно возвращается к началу. Я ставлю на полную громкость. Пускай все слышат. Пусть знают, до чего мне хорошо. Это наша с Марком музыка. Только моя и его.

Зачем я стояла, и улыбалась, и соглашалась, зачем?

Этим летом мне идет красный. Такая совершенно замечательная майка красного цвета, в которой моя шея, грудь и загорелые плечи ослепительны.

Я стираю ее каждый день и вывешиваю на балкон. За ночь она высыхает. Вечером я натягиваю ее и бегу к метро.

Красный, красный, красный, – говорит он и целует мои запястья, едва касаясь краешком губ. Он не торопится. Как это не похоже на прошлогоднее исступление. На сумбурные отрывистые поцелуи в прихожей. На обоюдное щенячье повизгивание. Утро, испарина, наши соединенные тела.

Похожие на две запятые, причудливо изогнутые арабески.

Здесь же иное. Медленное искушение. Совращение. Вращение. Я прекрасно понимаю. Я понимаю это изощренное внимание и с удовольствием принимаю его. Не хочется спешить.

Это падение? Я падшая? Моя любовь к Марку отступает, бледнеет, нет, она держится молодцом и что-то там еще…

Что-то там еще происходит, в этой иной плоскости, в которой, будто в зеркале, еще отражаюсь я, мое предыдущее я, но и оно блекнет. Смотрю на нас обоих издалека, внезапно отрезвевшая, повзрослевшая.

Ну, здравствуйте, мои милые, – произносит он и неторопливо высвобождает меня…

Нет, он ловко и аккуратно высвобождает, как будто выпускает на волю двух птенцов. Обхватывает нежно ладонями.

Скажи, красный, просит он тихонько, склоняясь надо мной, – скажи.

* * *

Странно, как быстро я освобождаюсь от прошлого. Небольшое движение лопатками, вдох, выдох. И все, будто нет и не было прошлого года, подъездов, подоконников, затяжной зимы. Моих визитов к Марку. В больницу, домой. Наших свиданий в больничных закутках. В процедурной. Запахов больничной еды. Зябких поцелуев в коридорах.

Его матери, от пытливого взгляда которой становилось неловко. Они что-то знают, они всегда знают, угадывают безошибочно все, что касается…

Интеллигентная, нестарая еще женщина, она пыталась быть милой. Все-таки девочка ее сына. Хорошая девочка из хорошей семьи. Но что-то там, на дне материнской души, жалило и негодовало. Она ведь знала, что я предам. Что уйду однажды из их дома и не обернусь.

Я никогда не оборачиваюсь. Уходить так уходить. Напротив, все во мне поет и ликует. Как будто тяжкий груз скатывается с плеч, и ноги становятся легкими, а дыхание – чистым.

Я иду вдоль канала и будто смотрю на себя со стороны. Исподтишка. В руках моих – цветы. Цветы, которые хотела подарить на прощанье. Ему? Ей? Хотя нет, цветов уже не было. Я повесила их, продев сквозь ручку двери, и слетела с лестницы вниз.

И долго бродила по бульвару, как будто немного грустная, даже убитая, но где-то там, глубоко внутри, уже ликующая.

Как же, моя любовь умерла, вот только что, не сходя с места. Умерла где-то в недрах совмещенных удобств, в тесной квартирке на седьмом этаже. Это потом я буду проведывать ее, убитую, пытаться воскресить, – уже в следующей жизни.

В которой будет много красного, много.

А вы читали «Мастера и Маргариту»? Она умная женщина, она читала «Мастера». Она думает, что может поймать меня. Раскусить. Сидеть рядом со мной за кухонным столом и пожирать глазами. Гадать, что у меня на уме.

Достаточно ли я? Достойна ли я?

Нельзя быть чьей-то так долго. Девушка Марка должна быть особенной. Она должна быть внимательной и в меру скромной. И, безусловно, самоотверженной.

Что бы сказала его мать, увидев меня на лестничной площадке со спущенными колготами? На лестничной площадке тринадцатого этажа, рядом с мусоросборником, выкрашенным в тусклый синий цвет.

Лифт медленно поднимается, интересно, на каком этаже он остановится? Ниже? Выше? Вровень с моим лицом, таким исступленно-счастливым?

У меня на уме – красный. Только красный. Выходя из дому, я изо всех сил кусаю губы, пока они не начинают кровоточить.

Ты никогда не любила Марка. Никогда, – прохрипит она в мое лицо голосом истерзанной суки. Как будто она знает что-то о любви. Старая, никому не нужная, живущая на седьмом этаже в крохотной комнатушке с едва приоткрытой форточкой, с громоздкой двуспальной кроватью, в которой засыпает и просыпается одна.

* * *

Я совсем не думаю о том, хороша ли моя грудь, не полноваты ли бедра, – видимо, я само совершенство. Выгоревшая на солнце майка – мой лучший наряд, – во всяком случае, ты не устаешь повторять мне это.

И у меня нет оснований не верить тебе.

Я люблю читать твои мысли по едва уловимому движению губ. Вряд ли это когда-либо наскучит.

Сажусь в трамвай и медленно считаю остановки. Вот и канал. Теперь я спокойно проезжаю его, как будто ничто меня не связывает с накренившимися над водой бетонными плитами, с мостом, соединяющим два берега, левый и правый.

Я еду дальше.

Лето пролетает как сон.

Сон, в котором грохот трамвая и жаркое дыхание августа соединяются в одно целое.

Руки, которые хочется гладить и ласкать, до того они прекрасны, – я любуюсь ими сонно, – бледными запястьями, смуглой линией предплечий, шелковистыми волосками на сгибе. Я провожу ладонью по груди и замираю, оттого что грудь моя пуглива и мала. Робкие завитушки сосков отзываются на каждое прикосновение, на каждое воспоминание о прикосновении, на каждую мысль о тебе.

Я готова перебирать в памяти мгновения нашей встречи. Из небольшого количества воспоминаний выуживаю самое-самое и неторопливо наслаждаюсь. Пока солнечные лучи прогревают остывшую за ночь комнату, я медленно разогреваю себя.

Вначале я согреваю ладони. Дышу на них, вкладываю пальцы в рот, один за другим. Так делаешь ты. Мне нужны твои пальцы и глаза. Глаза и пальцы. По одному. Средний, указательный, мизинец. Щекотно. Я смеюсь, пытаюсь высвободить их осторожно, чтобы не поранить твои губы.

Пальчики, – шепчешь ты, – мои милые сладкие пальчики, детские пальчики, – говоришь ты, нет, на самом дела, молчишь, и только языком подталкиваешь, пробуешь, каковы они на вкус, касаешься нежно подушечек, наблюдая за изменениями моего лица.

Я научилась этому не так давно. Это сладкое ощущение преступления, этот жаркий озноб, эта мучительная дерзость.

Это гораздо лучше, чем смотреть в спину Марка, сидеть в постели, сиротливо обхватив колени руками, и ждать, ждать.