Книга Колокола - Ричард Харвелл

Выбравшись в город, я дважды обошел вокруг дома Дуфтов, ожидая, когда в окнах погаснет свет. Попытался прислушаться к звукам, доходившим изнутри, но они все так же вводили меня в заблуждение. Звуки кухни доносились из того места, где, по моим понятиям, должны были находиться спальни, а возбужденный разговор — из комнаты, свет в которой был погашен.

Последнее окно погасло сразу после того, как аббатский колокол пробил полночь. Я спрятался за воротами, прислушиваясь к скрипу петель. Она не пришла. В час ночи мое нетерпение возросло, и я решил посмотреть, не оставила ли она мне записку. Я вынул ключ, который она сама мне дала, открыл ворота и пробрался к окну, выходившему в сад.

Какое же разочарование я испытал, когда нашел на подоконнике полоску бумаги! Я взял ее и повернулся к лунному свету. Едва не касаясь ее носом, я прочел следующее:

Мозес, любимый мой!

Как счастлива я буду утром, когда не найду на подоконнике записку и пойму, что ты приходил. Я так хочу увидеть тебя! Ни о чем не могу больше думать. Но сегодня вечером этому не бывать. Что-то случилось. Каролина — коварная ведьма — уехала в Брюгген, а потом я услышала ее голос в погребе. Я не рискну выйти к тебе. Но на следующей неделе она снова уедет, и я выйду ночью, чтобы во все глаза глядеть на моего Орфея.

А.

Я прижал записку к груди, как будто ее голос мог ласкать меня сквозь чернила. Еще одна неделя! Как все это время я буду бороться со своими сомнениями?

Потом я услышал, как открылась дверь в сад.

Она все-таки пришла! Я чуть не выскочил из тени, но мне не хотелось пугать ее, особенно в эту ночь, когда так много было поставлено на карту.

— Амалия, — прошептал я.

Кто-то ахнул, и я мгновенно понял, что совершил самую ужасную ошибку. Этот вздох не был вздохом Амалии.

— Ты это слышал? — спросила Каролина Дуфт. — Я тебе говорила, что видела, как кто-то прошел в ворота. У меня глаза как у кошки. Мы еще поймаем этого негодяя.

Я не видел ее несколько лет, но немедленно узнал, даже несмотря на то, что сейчас ее бедра были так широки, что можно было подумать, будто у нее под юбками спрятано все состояние ее брата. Она вертела маленькой узколобой головой, как будто хотела вытрясти из нее что-то.

Топая сапогами, двое мужчин — оба были солдатами, охранявшими аббатство, — вышли за ней в сад. Они двигались очень медленно.

— Он здесь, — сказала она. — В этом саду. Найдите его.

Они стали лениво заглядывать под кусты, а она подобрала юбки и приготовилась охотиться. Это была самая неуклюжая кошка из всех, которых создавала природа, с хрустом ломавшая ветви кустов, пыхтевшая от усердия и проклинавшая все на свете.

Я не двигался. Стоял и молился, чтобы они начали свои поиски с другого конца, и тогда я смог бы пробежать через сад к воротам и скрыться, но солдаты стали ворошить своими дубинками в кустах, растущих вдоль забора, а Каролина подходила все ближе ко мне. Вот она уже нависла надо мной. И ее бедра закрыли свет звезд.

— Выходи! — приказала она. — Ты арестован!

Я вышел. Возник у нее за спиной так тихо и быстро, что она взвизгнула и упала на свой мягкий зад. Я бросился к воротам. Но солдат уже ждал там, и, когда я пробегал мимо него, он поднял руку и схватил меня за горло. Я упал на землю. Закашлялся, начал ловить ртом воздух и был уже в полной уверенности, что никогда в жизни больше не смогу вдохнуть. Поставленный на грудь сапог пригвоздил меня к земле.

Я услышал ее топот. Потом надо мной возникло бледное лицо, частично скрытое глыбой ее живота.

— Монах! — воскликнула она.

— Нет, мадам, — пояснил второй солдат, чье измученное лицо присоединилось к двум другим лицам, смотревшим на меня. — Это просто послушник.

— Злодейство! — воскликнула она и потрясла пальцем, будто собиралась вытащить эту нечисть из моей мерзкой души. — Но тебе не запятнать этот дом! Не запятнать, пока я жива! Эти глаза все видят. Я видела вину в ее глазах! Лукавство! Порок! И монах к тому же! Подожди, аббат узнает об этом!

— Точно узнает, — согласился солдат, чей сапог упирался мне в грудь. — Утром первым делом.

— Утром! — завопила Каролина. — Отведите меня к нему сейчас же!

— Мадам, аббат спит.

В лунном свете я заметил, что Каролина бросила на солдата взгляд такой же презрительный, каким только что одарила меня.

— Это вам не за горничными волочиться, — отчеканила она. — Здесь может пострадать репутация семьи, для аббата наиважнейшей. Этот мальчишка может расстроить самую значимую для Санкт-Галлена помолвку. Ведите меня к аббату немедленно.

Солдат вздохнул так тихо, что могу с уверенностью сказать, только я это и услышал. Он схватил меня за локоть и приподнял, будто я был сделан из соломы.

— Будешь баловаться — руку оторву, — рявкнул он и крутанул разок, чтобы показать свою сноровку. Потом толкнул меня к воротам.

— Дай-ка мне это. — И Каролина выхватила письмо, которое я все еще держал в руке. Мне не пришло в голову спрятать его.

Прочитала.

— Что-то я ничего не пойму в этой тарабарщине, — сказала она, — но точно будет лучше, если мы оставим эту записку там, где ты ее нашел. Не надо ей знать, что ты был здесь. Немного разочарования только на пользу пойдет.

Каролина протопала сквозь низкий кустарник под окном и положила записку обратно на подоконник. Я подумал, что нужно позвать мою любимую, дать ей знать, что я приходил сюда, чтобы показать свое лицо, и что я снова приду, и снова, пусть это будет грозить мне смертью.

Я повернулся и открыл рот, как для пения:

— Ама…

Рука в перчатке закрыла мне рот:

— Тихо. Хватит для одной ночи. Ты и так уже достаточно людей растревожил.

И солдат молча потащил меня по улицам, а другой стражник бросился будить аббата.

XV

В аббатстве Святого Галла, в подвале без окон, есть келья, где монах, в достаточной мере испытавший превратности судьбы, на какое-то время может остаться наедине с самим собой. Снизу в двери имеется зазор, так что еду можно проталкивать внутрь, не тревожа его уединения. Через дыру в дальнем конце небольшой комнаты нечистоты сбрасываются в реку. Монах может петь, молиться или жаловаться на свои страдания, не опасаясь, что его услышат, потому что каменные стены и толстые дубовые двери отделяют его от комнат на верхних этажах.

В наш современный век, когда к мистике перестали относиться с прежним почтением, этой кельей пользовались редко. Холодный, влажный пол ее покрылся плесенью. Казалось, я был ее первым обитателем за последние двенадцать лет, а может быть, и больше.

Аббат был столь добр, что через несколько дней пришел навестить меня. Этот визит не прервал ни моих размышлений, ни молитв, потому что часы одиночества я использовал совсем по-другому. Я сворачивался клубком и плакал. Или вскакивал в припадках ярости и колотил руками в дверь до тех пор, пока ладони не покрывались ссадинами. Используя свои самые большие в Европе легкие, я кричал, чтобы меня выпустили. А когда, после многих часов, появилась первая еда — скудная и пресная, в соответствии с требованиями монашеской интроспекции[33], — я в ярости швырнул ее в стену и забылся, перемазанный ее остатками, тревожным сном. Мне снилась Амалия, яростно звонившая в колокола моей матери.