Книга Другая жизнь - Лайонел Шрайвер

Глинис пренебрежительно относилась к работам Петры. В отличие от Глинис Петра не стремилась сделать вещи, достойные только выставляться в галереях. Она создавала украшения, которые люди могли носить. Опять бестактное выражение? Шепу это качество нравилось. Он любил функциональность. Он и сам был мастером. И был рад тому, что работы его жены не только прекрасны, но и полезны, отчего становились еще более ценными в его глазах. Он не старался понять разницу между искусством и ремеслом, что делало второе менее выгодным с коммерческой точки зрения. По его мнению, глиняный кувшин, пропускающий воду, был абсолютно бесполезен. Сделать в дне дырку и представить его как «искусство», таким образом заработать больше денег – ну разве это не надувательство?

Можно было бы предположить, что смертельная болезнь ослабит их дружбу, да и талантом одна из них была награждена большим. (Для Глинис ответ на вопрос, кто из них, был очевиден.) Они изо всех сил пытались доказать друг другу, кто из них успешнее, годами вели молчаливую борьбу за право сорвать аплодисменты и получить признание. Несомненно, в связи с болезнью Глинис должна была объявить перемирие или, по крайней мере, проявить благородство и дать коллеге небольшую фору. («Ладно, не фантазируй», – одернул себя Шеп.) Поскольку Глинис не сдавалась, беспощадное соперничество продолжалось. Ей хотелось получить возможность унизить свою заклятую подругу с той «доброжелательностью», на которую имеют право больные.

– Ты не мог бы прекратить вертеть ее в руках?

Вздрогнув от удивления, Шеп наконец заметил, что держит в руке лопатку.

– Я просто…

– Я целыми днями ничего не делаю. Мне будет приятнее, если кто-то рядом тоже ничего не будет делать.

Он пожал плечами, швырнул лопатку в ящик и придвинул стул к дивану. Было невероятно трудно выполнить ее требования. Однако последние несколько месяцев он только это и делал, он так же работал в офисе и старался, как правило неудачно, пообщаться с Заком, и напряженный образ жизни служил хорошим оправданием тому, что на сына времени уже не оставалось. Сидя без дела, Шеп испытывал нервозность и ощущал начинающийся приступ клаустрофобии. Постоянная загруженность была своего рода терапией. Бездействие навевало мысли о собственной беспомощности.

– Ты не поверишь, Петра только и делала, что жаловалась.

Глинис пошевелила плечами, поправляя подушки, и закашлялась. Несомненно, поведение подруги ее оскорбило, мало кто из посетителей не вызывал в ней такие же чувства. Обида – таков был выбор Глинис.

– Вот дрянь, – продолжала жена, – она летит в Лос-Анджелес на открытие своей выставки. Сейчас стало невыносимо летать; раньше она с радостью предвкушала полет, а теперь дрожит от страха – досмотры, проверки. И открытие выставки – такая тоска, вульгарные комплименты, подхалимаж, да еще когда никто ничего не покупает. И это только начало. Что бы она ни говорила, ее роль заключается лишь в том, чтобы привезти и отполировать перед презентацией работы, оформить страховку да пригласить на ужин владельцев галерей – это так отвратительно, отвратительно! У нее столько дел, а я даже не могу выйти на улицу. Если бы я там была, то обязательно утерла бы ей нос.

– Но… тебе не кажется, что людям неудобно при тебе говорить о своих успехах?

– Она не понимает, как ей повезло! Все вокруг только и жалеют себя, совершенно без причины!

Заставить Глинис посмотреть на ситуацию глазами других было совершенно невозможно. Честно говоря, сочувствие требует огромных душевных затрат.

– Ей неловко, Гну, – произнес он с некоторым нажимом. – Она старается представить все происходящее как большую неприятность, чтобы все выглядело так, словно ты просто не хочешь сделать того же самого. Она не себя жалеет, а тебя.

– Пошел ты к черту со своими объяснениями. Меня ты не хочешь понять?

Глинис всегда было просто заплакать. Он укутал ее в одеяло и вытер слезы большим пальцем руки. Взял носовой платок и смахнул несколько капелек крови.

– Друзья тебя любят, но не всегда знают, как это выразить.

– Мне это надоело. – Глинис оттолкнула его руку с платком и не позволила ему помочь ей сесть. – Постоянная вереница посетителей. Кузины, тети, соседи, которых мы почти не знаем. Возникают какие-то знакомые, с которыми мы лет пятнадцать не общались – словно и не было между нами взаимной антипатии; мы же терпеть не можем друг друга. Так нет, все хотят получить аудиенцию. Все подготовились к визиту. Для них главное – не забыть сказать. Они ведут себя, будто пришли в церковь или дают интервью. Они постоянно твердят, что любят меня, буквально доводя до тошноты! Честно признаться, иногда мне хочется, чтобы кто-нибудь вошел сюда и сказал: «Знаешь, Глинис, мне никогда не было приятно твое общество. Ты мне неинтересна» или даже «Я тебя ненавижу». Это было бы что-то новенькое. А не эти сладкие речи: «Глинис, ты так талантлива. Глинис, у тебя такие восхитительные работы. Глинис, ты воспитала таких прекрасных детей». Я просто не понимаю, о чем они говорят. Да, для меня мои дети – самые лучшие, но для других Зак и Амели – просто мои дети. Еще эти тошнотворные воспоминания: «Глинис, помнишь, как мы поехали на горнолыжный курорт в Аспен и ты потерялась. Глинис, помнишь, когда мы были детьми, ты однажды оделась как золотоискатель с Дикого Запада». Зачем мне это помнить? Что я должна на это отвечать? Что все эти люди от меня хотят? Да, я помню, как тогда было весело, или страшно, или грустно? Ха-ха-ха? И я вас тоже люююблю? Я никого и ничто не люблю, никого, даже тебя!

Шеп слишком хорошо это знал, чтобы удивиться, поэтому просто поправил ее поредевшие волосы. У нее просто вспышка гнева, она во всем винит Хетти. Но сегодня толчком послужило что-то еще, но он так и не понял, что именно. В любом случае он должен помочь ей избавиться от этих мыслей. Он должен поддержать ее, как и в первые дни после химии помогал ей усидеть в туалете и ждал, пока прекратится журчание.

– Все эти сантименты! – продолжала она, размахивая руками. – Прямо как моя мать. Они все хотят казаться лучше. Именно казаться. Сейчас им хочется казаться такими, чтобы после их не мучило чувство вины. И они покорно исполняют обязанность. Вносят свою лепту. А потом возвращаются к своим счастливым семьям, счастливым семейным ужинам, счастливым праздникам, счастливым деткам и счастливым прогулкам на велосипеде вокруг Тусона. Обратно к игре в теннис, вину, фильмам и чистой совести.

– Ты не хочешь… чтобы у них была чистая совесть?

– Я хочу выздороветь. Я не из-за собственного упрямства позволяю вливать в себя этот яд каждые две недели, а потому, что хочу поправиться. А эти люди читают мне мой собственный некролог, Шепард! Иногда у меня такое ощущение, что меня нет в этой комнате. Словно они пришли попрощаться с телом и я лежу в гробу. А я борюсь, стараюсь преодолеть боль, а на прошлой неделе мне было больно даже глотать. Понимаю, я уже выгляжу как труп, но я все еще жива и стараюсь выбраться из этого дерьма. Мне не легче оттого, что в комнате выстраивается шеренга из желающих бросить горсть земли на мою могилу!