Книга Лихолетье - Евгений Васильевич Шалашов

бердыша вдоль хребта, и Кондрат ткнулся лицом в землю. Приподнимаясь, служивый с кряхтеньем выплюнул песок:

– Мне бы руки на пару минут развязать – я б тебя вместе с твоей железкой устосал…

– Ах ты, тьма египетская, курва вавилонская! – разозлился караульный и принялся бить пленного древком.

– Не дело творишь, стрелец, – укорил караульного дворянин со шрамом. – Пленного да связанного бить – последнее дело!

– Щас и ты получишь! – вызверился стрелец и ринулся было к говорившему.

– Даньша, сукин ты сын! – прикрикнул на стрельца десятник. Подбежав, от души ударил того в рожу. – Тебе кто приказывал арестанта лупить?

– Дак, Сидорыч, они тут болтают… – растерялся караульный, хватаясь за щеку.

– Пусть болтают, – разрешил десятник. – Че им еще-то перед казнью делать? Государь бить никого не велел! Ты, дворянин служивый, не серчай на дурака, – попросил он Кондрата и помог подняться. – Это он по молодости. Не понимает еще, что перед связанными да к казни приговоренными грех чваниться. Я ему потом козью морду устрою…

– Бог простит, – отплевывая кровь, сказал Кондрат, удивленный донельзя добротой десятника. – Где государь-то? Побыстрее бы уж…

– Подождешь, – хмыкнул десятник со значением, хотя и сам уже притомился в ожидании – ни государя, ни кого другого из высоких чинов не было.

Ну наконец-то! И караульные, и пленники вздохнули с облегчением, завидев приближающийся народ. Впереди ехал сам государь, за ним – два десятка конной охраны, потом – верховые земские бояре, возок с духовными особами и несколько телег, накрытых рогожей.

…Даниил Иванович выглядел лет на десять старше – щеки впали, борода будто пеплом присыпана, а покрасневшие глаза выдавали очередную бессонную ночь.

Царя-батюшку разглядывали лишь стрельцы, а пленников интересовало другое – что там, на телегах, укрытых рогожей? Угадывалось что-то округлое – не то мешки с песком, не то камни. Зачем камни-то везти, если их на берегу навалом – еще со строительства Софии валяются?.. Мешки?!

Мятежники горестно вздохнули. Похоже, привяжут на шею тяжесть да утопят. Триста с лишним душ – это сколько же камней надо? А мешки – как пить дать, с песком. Чего реку камнями-то забивать? Мешковина сгниет, песочек высыплется, его потом течением по дну разнесет. Рыбам да ракам раздолье! Эх, царь Даниил…

А царь Даниил Иванович, посмотрев на коленопреклоненных дворян, спешился. Выйдя вперед, спросил:

– Ну, народ служивый, что сказать-то хотите напоследок?

– А чего говорить-то, царь-батюшка, – усмехнулся Кондрат разбитыми губами. – Давай уж, казни…

– Ишь, царь, да еще и батюшка… Признали… – хмыкнул Даниил Иванович. – А на хрена ж бунтовать-то было?

– Бес попутал, – потупился Кондрат.

– Бес? – насмешливо повторил государь. – У нас кто дурость или подлость сотворит – все на беса кивают. То-то ему икается, наверно… – Подойдя ближе и рассматривая служилого дворянина, спросил: – Ты какого рода-племени?

– От бояр Монастыревых, помещик Кондрат Васильев, сын Монастырев…

– Это не тех ли бояр, что на Куликовом поле бились? Эх, Кондрат Монастырев! – покачал головой царь. Повернувшись к другому мятежнику, что со шрамом, воскликнул: – А вот тебя, Захар, я признал… Степанчиков? Мы с тобой татар от Засечной черты гоняли. Помнишь?

– Казнить прикажи, царь-батюшка, не рви душу… – зарычал Степанчиков, давясь слезами.

– Ладно, – кивнул государь. – Душу я вам рвать не стану. Я – хуже сделаю…

Все триста с лишним дворян разом притихли, удивленно воззрившись на государя. Что же хуже-то может быть? Наконец Монастырев догадался:

– Анафеме перед казнью предашь?

– Я не патриарх и не собор церковный, чтобы анафеме-то предавать. Гриня! – позвал царь своего верного слугу. – Мешки тащи!

Когда из возов вытащили тяжелые мешки и опрокинули их на землю, по берегу раскатились сотни железных браслетов, а служилые впали в оцепенение. Это чего ж такое удумал царь? Может, оковы? Но цепей не видно…

– Вот что, народ служивый. Были вы дворянами. Но дворяне государю должны служить. Коли дворянин против царя мятеж поднял, какой он после этого дворянин? Посему – дворянства я вас и детей ваших лишаю на веки вечные. Все земли, что прежними царями дадены были, – себе беру, безо всякой опричнины на вдов и сирот. Будут ваши жены да дети по миру ходить, куски собирать.

– Так поместья-то наши давно у ляхов да у литвинов! – ухмыльнулся Кондрат. – Землицы, царь-батюшка, мы уже и так лишились…

– Поместья ваши не в болото канули, – невозмутимо ответствовал царь. – Побудут у ляхов, потом назад возвернем… А я сейчас не про то… Кроме земли, должна еще и честь дворянская быть. Так вот – чести я вас тоже лишаю, вкупе с детьми-внуками, у кого они есть. Но… – помешкал Мезецкий, оглядывая по-прежнему недоумевавших дворян. – Можете вы и честь, и землю себе обратно вернуть. И прощение царское.

– Как?! – в триста с лишним глоток выдохнули мятежники.

– Расскажу… – пообещал государь. – Только не всем прощение даровано будет… Эй, парни, – кинул он через плечо своим людям. – Пашкова берите…

Когда Мичуру Пашкова вытащили из ряда и поставили на ноги, Даниил Иванович пристально посмотрел на главного закоперщика:

– Хотел я тебя без покаяния казнить, как ту собачонку, что ты на копье насадил, – да святые отцы не велят. Иди – исповедовайся…

Пашкова подхватили под руки и отвели к стене собора. Принимать исповедь у приговоренного вызвался сам архиепископ.

– Руки-то развяжите, – потребовал владыка. – Как он креститься-то будет?

Холоп покосился на государя, и тот кивнул – режь, мол…

Пока владыка отпускал грехи, государь разговаривал с мятежниками.

– Значит, бывшие помещики-дворяне, соль земли русской. Ну, соль тоже бывшая… Ежели сделаете то, зачем я вас с Леонтием Силычем, Царствие ему Небесное, посылал, – прощу.

– Как же… – неуверенно произнес Кондрат. – Нас тогда тыща была, да еще в Торжке должны были войско взять. Побьют, ни за хрен собачий!

– А кто виноват? – пожал плечами государь. – Ты не дите малое. Знаешь, что за подлость и за глупость платить приходится. Ежели Великий Новгород вернете – прощение вам царское. Нет – позор во веки вечные. Выбирайте…

Дворянство сосредоточенно буравило взглядами землю под ногами и небо над головой, а Мезецкий тем временем оглянулся и узрел, что Пашков уже целует крест.

– Давайте…

Государев телохранитель набросил на руки Пашкова аркан, сел в седло и поехал вперед. Народ замер, ожидая, что верховой вот-вот пришпорит коня, а Мичура, пытаясь удержаться на ногах, будет бежать все быстрее и быстрее, но в конце концов упадет, и его тело будет волочиться по земле, сдираясь до кости… Однако конь шел неспешно, а Пашков, хотя и подпрыгивал на камнях и кочках, умудрялся идти шагом.

– Щас за стену выведут, там и казнят, – предположил один из пленных, а остальные потеряли интерес к Мичуре. Дешево отделался!

– Кто на Новгород пойдет, подходи сюда! – позвал Григорий.

– Я пойду! – вскочил Кондрат, а следом за ним стали вскакивать и остальные. Когда дворянство ломанулось гурьбой, проорал: – По одному подходи, успеете…

У подошедших срезали веревки и надевали на левую руку железный браслет. Получившие «украшение» щупали его и лишь удивленно