Книга Малый уголок - Сомерсет Уильям Моэм

и последовательный сон, и когда он перестанет мне сниться, весь мир с его красотой и болью, с его печалями, сего невообразимым разнообразием перестанет существовать.

— Но это совершенно немыслимо! — вскричал Фред.

— Я не вижу никаких причин сомневаться в этом, — улыбнулся доктор.

— Ну, а я не желаю, чтобы из меня делали дурака. Если жизнь не осуществит те надежды, которые я на нее возлагаю, зачем она мне? Это скучная и глупая пьеса, и сидеть на ней до конца — только время терять.

Глаза доктора заблестели, улыбка покрыла морщинами безобразное лицо.

— Мой дорогой мальчик, ты несешь чепуху. Молодость! Молодость! Ты еще чужестранец на этом свете. Скоро, как человек, попавший на необитаемый остров, ты научишься обходиться без того, чего нет, и использовать наилучшим образом то, что есть. Немного здравого смысла, немного терпимости, немного чувства юмора, и можно очень уютно устроиться на этой планете.

— Да, отказавшись от всего, ради чего стоит жить. Как вы. Я хочу, чтобы жизнь была честной. Хочу, чтобы жизнь была доблестной и прекрасной. Хочу, чтобы люди были порядочными и все, что совершается, приходило к хорошему концу. Разве я прошу слишком много?

— Не знаю. Больше, чем жизнь может тебе дать.

— И вас это не волнует?

— Не очень.

— Вас устраивает валяться в грязной канаве?

— Я развлекаюсь, наблюдая номера, которые выкидывают другие существа, в ней обитающие.

— Вы ни во что не верите. Вы никого не уважаете. Вы ждете от людей одной подлости. Вы — калека, прикованный к инвалидному креслу, и вам кажется вздором, что другие хотят ходить и бегать.

— Боюсь, ты не очень меня одобряешь, — кротко предположил доктор Сондерс.

— Вы потеряли сердце, надежду, веру и страх перед Богом. Что, ради всего святого, у вас осталось?

— Смирение.

Юноша вскочил на ноги.

— Смирение? Это прибежите побежденных. Можете довольствоваться им. Я его не хочу. Я не согласен смиренно принимать зло, уродство и несправедливость. Я не согласен стоять в стороне, когда добро карается, а зло торжествует. Если в этой жизни добродетель попирают, над честностью смеются, красоту забрасывают грязью, к черту такую жизнь!

— Мой мальчик, нужно принимать жизнь такой, какая она есть.

— Я по горло сыт такой жизнью. Она внушает мне ужас. Она устраивает меня на моих условиях, или мне ее совсем не надо.

Бравада. Мальчик взволнован и расстроен. Чему тут удивляться? Доктор Сондерс не сомневался, что через день–два он придет в себя и станет рассуждать более здраво. Надо его немного утихомирить.

— Ты читал когда–нибудь, что единственный дар богов, который человек не делит со зверьми, это смех? — спросил он.

— Ну и что с того? — хмуро бросил Фред.

— Я достиг смирения при помощи чувства юмора. Оно никогда мне не изменяло.

— Ну, так смейтесь. Хоть лопните со смеху.

— И буду, пока я в силах, — отвечал доктор, глядя на него со снисходительной улыбкой. — Боги могут уничтожить меня, но не покорить.

Бравада? Возможно.

Разговор тянулся бы до бесконечности, если бы в этот момент не раздался стук в дверь.

— Кого еще несет? — раздраженно воскликнул Фред.

Вошел бой, немного говоривший по–английски, и сказал, что кто–то хочет видеть Фреда, но они не поняли кто. Фред, пожав плечами, уже пошел было из комнаты, но тут его осенила догадка, и он остановился.

— Это мужчина или женщина?

Ему пришлось несколько раз по–разному повторить вопрос, пока бой догадался, о чем его спрашивают. Тогда с улыбкой восхищения собственной сообразительностью он ответил, что Фреда ждет женщина.

— Луиза. — Фред решительно покачал головой. — Скажи: туан болен, не мочь выходить.

Это бой понял и удалился.

— Ты бы лучше повидался с ней, — сказал доктор.

— Ни за что. Эрик стоил десятка таких, как она. Он мне был дороже всего на свете. И думать о ней не могу. Я хочу одного — уехать отсюда. Хочу забыть. Как можно было втоптать в грязь это благородное сердце?!

Доктор Сондерс поднял брови. Такой язык расхолаживал всякое сочувствие.

— Возможно, она несчастлива, — мягко предположил он.

— Я думал, вы циник. А вы — сентиментальный старик.

— А ты только сейчас это обнаружил?

Дверь медленно и бесшумно приоткрылась, затем распахнулась настежь; на пороге стояла Луиза. Она не вошла в комнату. Не заговорила. Она глядела на Фреда со слабой, боязливой, умоляющей улыбкой. Видно было, что она волнуется. Вся ее поза выражала робость и неуверенность. В ней, как и в ее лице, была мольба. Фред пристально смотрел на девушку.

Он не шевельнулся. не предложил ей войти. Лицо его было хмурым, в глазах светилась холодная, неумолимая ненависть. Улыбка застыла на ее губах, раздался не то вздох, не то стон, словно сердце ее пронзила жестокая боль. Она стояла так минуты две или три, глядя на него в упор. Ни он, ни она не опускали глаз. Затем очень медленно и так же бесшумно Луиза потянула дверь на себя и закрыла ее. Мужчины снова остались одни. Доктору вся сцена показалась странной, страшной, патетической.

Глава двадцать девятая

«Фентон» отплыл на рассвете. Корабль, который должен был отвезти доктора Сондерса в Бали, ожидали днем. Останавливался он ненадолго, только чтобы взять груз, поэтому около одиннадцати утра, наняв извозчика, доктор отправился на плантацию старого Свона. Он считал, что невежливо уехать не простившись.

Доктор нашел Свона в саду. Старик сидел в том самом кресле, в котором сидел Эрик Кристессен, когда увидел Фреда, выходящего из комнаты Луизы. Доктор обменялся с ним приветствием. Свон не вспомнил его, но был довольно бодр и задал доктору множество вопросов, не обращая внимания на ответы. Вскоре из дома спустилась Луиза. Поздоровалась с доктором. По ней не было заметно, что она пережила эмоциональный кризис; улыбка, которой она приветствовала его, была такой же сдержанной и привлекательной, как и в тот раз, когда он впервые увидел ее по пути с купанья. На ней был коричневый саронг из батика и короткий жакет местного покроя. Светлые волосы, заплетенные в косы, короной венчали голову.

— Вы не зайдете в дом? — спросила она. — Папа работает. Он скоро выйдет.

Доктор последовал за ней в большую комнату, служившую им гостиной. Жалюзи были спущены, приглушенный свет не резал глаза. Комната не отличалась особенным уютом, но в ней было прохладно, а большой букет желтых канн в вазе, пламенеющих, как только что взошедшее солнце, придавал ей какое–то особое экзотическое своеобразие.

— Мы не сообщили дедушке об Эрике. Он очень его любил, вы же знаете, оба они из Скандинавии. Мы боялись, что это его расстроит. Но возможно, он знает; трудно