Книга Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн

крошечные кусочки бумаги с зубчатыми краями, с клейкой изнанкой. Только что я был одним из них, только что я шнырял между ними, чувствуя себя как рыба в воде. Только что я заглядывал в разверзаемые сокровищницы и молниеносно выхватывал взглядом то, что могло представлять собой интерес с точки зрения моей обсессии. И вдруг я, словно бы пробудившись, увидел со стороны эти кучкующиеся, алчные толкучки, состоящие в основном из подростков и стариков (и почти все мужского пола). И эти сборища показались мне отталкивающими. Все реже и реже открывал я свои альбомы с марками или коробки из-под шоколадных конфет, где вместо давно сожранных сладостей лежали монеты, что делало эти коробки гораздо более тяжелыми, чем были они в начале своей жизни, когда они продавались в кондитерских магазинах, наполненные приторными, нежными, недолговечными телами. Конфеты и монеты неплохо рифмуются. Но конфетная сладость, прежде содержавшаяся для меня в чеканных металлических дисках, вдруг испарилась – я больше не ощущал сладострастного озноба, прикасаясь к монетам. Вместо этого девочки и девушки все чаще посещали мои сны. Да и наяву я увидел их как бы совершенно новым зрением, как если бы я вдруг прозрел. На деле это прозревание, это пробуждение нового зрения происходило постепенно. Я, конечно, догадывался, что это новое зрение каким-то образом связано с моими утренними эрекциями, но все же об этой связи у меня сохранялось несколько расплывчатое представление. Я больше не изучал часами книги по нумизматике. Вместо этого я с новым интересом рассматривал каталоги живописи старых мастеров или чешские черно-белые журналы, посвященные искусству фотографии, журналы шестидесятых годов, которые стопками лежали у нас дома. В этих журналах нередко встречались обнаженные и полуобнаженные девичьи тела, и я всматривался в их изгибы, в развевающиеся волосы, в улыбки, в запрокинутые подбородки и сверкающие ноги, я погружался во тьму и свет их блестящих глаз, медленно осознавая, что вступаю в чертоги новой обсессии, гораздо более могущественной и благословенной, чем все предыдущие.

Иногда я все же клал на ладонь те две монеты, с которых началось мое нумизматическое увлечение. Но теперь даже эти монеты открывались мне заново, я видел их новым зрением, и в луче этого нового зрения и нового понимания орел, сжимающий змею, уже не казался мне символом победы Добра над Злом. Теперь этот орел со змеей казался мне зашифрованным изображением человека, сжимающего в руках свой собственный возбужденный член.

Глава тридцать первая

Кружок Юрия Матвеевича

Как-то раз я лежал рядом с прекрасной девушкой. Синий утренний свет осторожно обнимал наши распластанные тела, а мы медленно приходили в себя после любовной ночи, в чьих недрах мы одарили друг друга множеством великолепных излишеств – почти всем, чем могут осчастливить друг друга два молодых тела разного пола, два тела, взбудораженные разнузданными фантазиями, относительно коих мы наивно полагали, что такое еще никогда и никому не приходило в голову. Мы были искренне убеждены, что в ту ночь нам удалось изобрести совершенно новые формы сопряжения двух оголтелых организмов, хотя впоследствии нам довелось узнать, что в такие игры мальчики и девочки играют с тех пор, как у них вообще появились тела.

В тот рассветный час («час нектара», как называют маги это промежуточное и перламутровое время суток) я попросил ее рассказать мне что-нибудь о ее ранних годах, поведать какое-либо воспоминание. Девочка происходила из образованной семьи, и почему-то она рассказала мне, как в эпицентре счастливого детства посещала вместе с дедушкой некий меломанский кружок, как бы компанию таких загадочных вагнерианцев. Скорее всего, в этих вагнерианцах не было ничего загадочного, но ее сознанию они показались таинственными. Должно быть, мой мозг пребывал в то утро в крайне впечатлительном состоянии, и рассказ этой девочки чем-то поразил меня. К тому же в ряду описанных ею меломанов я узнал одного своего знакомого. Впрочем, допускаю, иной слушатель не усмотрел бы в этом рассказе ничего поразительного.

Вскоре после того рассвета я записал этот рассказ, придав ему ту литературную форму, которую мое тогдашнее сознание полагало уместной. Итак…

Однажды я укусила дедулю за его морщинистый локоть, а после прошептала в его большое ухо:

– Помнишь, старикан, как ты водил меня в гости к своим друзьям, которые с ума сходили от музыки Вагнера?

– Конечно, помню! – отозвался дедушка. – У моего друга Юрия (он умер несколько лет назад) случались меломанские вечеринки. И мы с тобой ходили к нему на Садово-Черногрязскую, и все сидели так приятно, разговаривали и слушали музыку. Ты еще совсем мала была тогда, но тебе нравились эти вечера.

Персонажи этого кружка казались мглистыми, но только частично – так портрет с тщательно прописанными чертами лица, с бережно выписанным лорнетом на шелковой ленте, ближе к краям погружается в туман. Не потому ли все они обожали яркие металлические значки, которые или вертели в руках, или прикалывали к лацканам своих пиджаков?

В темном уголке дивана устраивался обычно Левиафантов – мне кажется, там от него остался замасленный след, и до сих пор над этим местом висит столб теплого, сладко-жирного запаха. В его повадках я замечала что-то небрежное и роскошно-римское, его большие красивые белые руки подошли бы и католическому прелату, и развратному гурману загнивающей античности. Но на самом деле это был человек православного толка, происходивший из семьи священника, – иногда он рассказывал живописные подробности своего детства. Однако его детство испарилось давненько, а сам Левиафантов слонялся, отражаясь исполинским монстром в зеркалах оперных фойе. Причмокивая своим крупным вампирическим ртом, он нередко слюнявил рассказец о том, как ему пришлось осознать, что его пристрастие к Вагнеру есть не что иное, как сублимированное православие. В рассказе фигурировали: церковная свечка, нательный крест, высохший лимон, какая-то голодная собачка и прочие одновременно трогательные и в то же время навевающие озноб детали. Высокорослый, он появлялся всегда в одной и той же зеленой фуфайке, которая оставляла на виду его массивную, смуглую шею. С открытой шеей приходил он и в сильный мороз. Видимо, отличался крепким здоровьем. Он устраивался в своем уголке дивана таким образом, что его тучные огромные колени, туго затянутые в модные на тот момент серебристые брюки клеш, громоздко выдавались вперед, так что в тесной комнате мимо этих колен всегда приходилось пробираться. Он обожал, когда его угощали водкой и сладостями, но хозяин дома Юрий Матвеевич не всегда потчевал гостя, а если и потчевал, то не сразу, а где-нибудь к концу вечера. Конечно, о Левиафантове, в силу его полурастворенности в прошлом, трудно сказать что-либо более определенное, но одно ясно: это был человек очень добрый. Он всегда пользовался случаем, чтобы притянуть меня к себе, когда я оказывалась в комнате. Делал он это очень свободно и естественно: не вставая с дивана, протягивал огромную руку за мной и, найдя, ласково загребал и сажал на колени. Весь его облик вопил о сладострастии. Сквозь тонкую ткань платья я ощущала его мятежный половой орган. При этом он мягко улыбался и смотрел на меня своими слегка кровянистыми, светло-коричневыми глазами. Он смотрел печально, словно безнадежно сочувствуя, – так всегда смотрят на детей очень добрые люди. Я расшифровывала этот взгляд так: «Лара, Ларочка, детонька, как же это? Как же это ты такая маленькая, беззащитная, веселенькая – и вдруг умрешь?» Я вовсе не испытывала тягостных чувств, ловя на себе этот взгляд, напротив, мне нравилась эта жалость, ведь я и сама жалела себя подобным же образом. Особенно остро это чувство испытывалось в какой-нибудь счастливый и беспечный момент, например летом, на велосипедном вираже, когда в скорости, в роении солнечных пятен, в мерцании ветреной листвы я почти теряла себя, почти исчезала на лету, почти достигала сладостного растворения во Всеобщем, – тогда меня вдруг охватывала непереносимая жалость, потому как в эти моменты я отчетливо ощущала неизбежность своего исчезновения, но жалость моя