Книга Оборотень. Новая жизнь - Марк Даниэль Лахлан

– Пригласи их через пять минут, – сказал Харбард. – Мне нужно еще кое-что обсудить с профессором.

Девушка вышла.

Кроу сделал глубокий вдох и постарался собраться с мыслями. Кроме запаха очага и бренди здесь присутствовало что-то еще – а именно, едва уловимый смрад гниющего мяса, доносившийся откуда-то снизу, из-под лестницы. Кроу отхлебнул бренди и втянул носом воздух. Он подумал, что его сознание было в смятении из-за того, что сразило его тогда у ворот. Кроу не знал, что это было, но чувствовал во рту его привкус – это был нездоровый вкус болезни.

– Нацисты могут быть очень близки к разрешению этого вопроса – если еще не сделали этого. Из бесед со мной они вычленили нечто важное – знания, которыми я делился с ними из лучших побуждений, когда мы еще не знали, кто они такие на самом деле.

– Что вы рассказали им, Эзекиль? Неужели так трудно держать язык за зубами?

Харбард покраснел. Кроу никогда прежде не видел его таким.

– Существует вероятность того, что… – Харбард уставился на языки пламени. – Должен сказать вам, что я… Загляните в конец книжки.

Послушавшись совета, Кроу обнаружил, что там не хватает около десяти страниц – они были аккуратно вырваны. На их месте остались лишь короткие обрывки бумаги.

– Ну и?.. – сказал он.

– В начале книжки дан исторический экскурс и изложена теория, какие шаги вам с егермейстером нужно было предпринять, для того чтобы снять проклятие. Последние же страницы были посвящены практике. Там описывались обряды. Я выяснил, что это фон Кнобельсдорф удалил страницы. Я так рьяно поздравлял себя с тем, что мне удалось получить нечто стóящее в обмен на кожаный барабан, что не пролистал книжку, когда эсэсовец вручал ее мне. Теперь в его власти воспроизвести эти ритуалы или, по крайней мере, попробовать это сделать. Единственное, что его удерживает, – это полное отсутствие человечности, как бы иронично это ни звучало.

– Так что же там были за обряды?

– Я видел их описание лишь мельком, – пожал плечами Харбард. – Я все-таки ученый, а не торгаш. Мне просто ужасно хотелось побыстрее завершить сделку.

Кроу скорбно поджал нижнюю губу. Это была первая крупная неудача Харбарда, в которой он признался. Должно быть, он действительно очень серьезно относится к этому делу. И снова в ноздри Кроу прокрался душок разлагающейся плоти. «Возможно, этот запах прилип ко мне, когда я побывал на берегах смерти», – подумал он.

– Так что же могут осуществить нацисты?

– Не знаю. Есть несколько версий.

Кроу замотал головой – то ли выражая несогласие, то ли пытаясь избавиться от бьющей в нос вони.

– Но фон Кнобельсдорф может не понимать, чем обладает, – сказал он и вдруг почувствовал, что Харбарда охватил страх.

– Я написал ему: попросил у него копии вырванных страниц. Он мне отказал. Боюсь, моя просьба его насторожила и он догадался об их ценности.

– И в чем же их ценность?

Харбард рассеянно пролистал записную книжку егермейстера.

– Здесь есть кое-какие подсказки, – сказал он, – указания на способы, которые… Боюсь, что это может быть использовано для того, чтобы призвать вас.

– Единственное, что может призвать меня, – это гонг, приглашающий к ужину, – резко заявил Кроу и мысленно упрекнул себя за столь надменный тон. Несколько смягчившись, он тут же добавил: – Кстати говоря, я действительно не прочь перекусить.

Это было правдой: он проголодался, но это был приятный голод, который можно утолить порцией жареного мяса и пудингом, а не то более острое чувство, которое притаилось где-то в глубине его существа.

– Полицейские ждут встречи с вами. Вы можете побеседовать с ними за едой.

Тревога на лице Кроу была столь очевидной, что Харбард расхохотался.

– Кроуфорд, этот ужин превращается в неформальное мероприятие.

– Тогда нам не следует плыть по течению. А полицейские могут подождать.

Полисмены были должностными лицами, слугами, а не знатными особами. Но можно ли по этой причине обращаться с ними столь небрежно? Кроу сам удивился этой мысли. Возможно, дух феодального периода его жизни, с его обычаями и отношением к людям, которым он проникся похлеще любых воспоминаний, в конце концов все-таки начал его покидать.

Харбард позвонил в колокольчик, стоявший на журнальном столике. Это ни к чему не привело. Он позвонил еще раз, но к нему опять никто не пришел. Уже в раздражении профессор вскочил и направился к двери кабинета. Но когда он распахнул ее, его взору открылась ужасная картина – гной, обнаженные кости, оскал зубов, кровь… На пороге, скалясь страшной улыбкой хэллоуинской тыквы, стоял мистер Дэвид Ариндон.

19

Вторжение

Герти рассердилась, когда Макс начал отчитывать ее за часы.

– Это не ее часы, они мои, – заявила она.

– Тогда, думаю, мы должны сказать фрау Хауссман, что у тебя есть очень похожие часы, чтобы потом не оконфузиться.

– Ну ладно, часы ее, но она их украла. Фрау Хауссман рассказывала мне, что получила их в подарок на последний день рождения, а это значит, что они попали к ней из лагеря. Этот вонючий Хауссман никогда бы не заплатил за такую вещь ее полную стоимость! Значит, часы у кого-то украдены. Отсюда следует, что моральных прав на них у фрау Хауссман не больше, чем у меня. Так что эти часы мои. Все, точка.

– А что будет, если она увидит их на тебе?

– Не увидит. Я не буду надевать эти часы, когда мы будем с ней общаться.

– Герти, что с тобой происходит? Ты никогда в жизни ничего не крала.

– Это не воровство! Фрау Хауссман – страшилище. А красивые часы должна носить красивая женщина. Мастера, изготовившие их, задумывали именно так. Поверить не могу, что ты поднимаешь столько шума из-за пустяка.

– А ты хоть на секунду задумалась, какие проблемы могут возникнуть из-за этого у меня? Хауссман все-таки мой начальник, – напомнил Макс.

Наступил период, когда, казалось, все было против него и ситуация лишь усугублялась. Макс не мог спать по ночам, хотя и выписал себе дозу барбитуратов, способную свалить с ног даже носорога. Какой там сон! После приема такого количества лекарств он должен был бы, по идее, погрузиться в зимнюю спячку. А теперь еще, похоже, и Герти не выдержала психологического давления и на этой почве у нее развилась эта… как ее… клептомания.

Даже Михал, который в свое время казался Максу вкраплением здравого смысла в этом безумии, изменился. После смерти своего друга он стал более суровым. Не то чтобы мальчик замкнулся – просто положительные аспекты его личности как-то увяли и поблекли. Михал стал алчным, постоянно просил сигареты или монетки. Макс симпатизировал этому ребенку, зная, с какими ужасами ему приходится постоянно сталкиваться. Но общество Михала перестало доставлять ему удовольствие, как это было прежде. И Макс винил в этом себя.