Книга Тропа обреченных - Юрий Семенов

— На заутрене хотел душу очистить. Посоветоваться зашел.

— Облаву увидел, отца Василия вспомнил, — поддел священник.

— Нет, мы их вместе в окно увидели, — возразил Хрисанф, соображая, как бы ему без спора продержаться в доме попа до темноты и незаметно уйти отсюда подальше к Сосновке — после недавнего чекистского налета там безопасность недели на две обеспечена.

Отец Василий тоже сейчас говорил не совсем то, о чем думал. Поначалу ему захотелось сделать вид, что Хрисанфа не помнит и ничего о нем не знает. Но с первой же минуты это оказалось невозможным, потому что тот так по-свойски облапил его у порога, что уже никак нельзя было удивиться пришельцу.

Сейчас, брезгливо оглядев жалкого, некогда задиристого, нахального, дьяка, он все же не смолчал, кольнул:

— Я-то думал, желал меня увидеть, растрогался… А ты, значит, энкавэдэ с «ястребенками» на машине увидел, с испугу скорей ко мне — тут, мол, не тронут. Теперь понятно, чего ты сразу к окну…

— Не мытарь душу, не разжигай злобу, много ее выперло из меня, — кривясь, признался Хрисанф.

В боковой двери показалась дивчина в фартуке, позвала завтракать. Но отец Василий только глянул в ее сторону и, дав уйти, спросил без витиеватого намека:

— Тебя винят прихожане в смерти отца Иннокентия. Что скажешь на это?

— На кого-то надо валить, но я ни при чем, — уставился в глаза отцу Василию Хрисанф и для убедительности добавил: — С войны не видел его. А прибить мог бы, злоба у меня на него.

— Почему? Что не поделили?

— Благополучный шибко был, — не задумываясь, ответил Хрисанф.

— Значит, не злоба, зависть в тебе жила, — поправил отец Василий.

— Злоба! — с чувством подтвердил Хрисанф свою причастность к судьбе погибшего священника.

Отец Василий молча поприглаживал свою строго «обтесанную» угловатую бороду, сказал, не глядя на Хрисанфа:

— В злобе истину не ищут. Злоба светлое омрачает черным, нежность обернет грубостью. — Он задумчиво помолчал и, обратившись к Хрисанфу, спросил: — Ты нищему хоть семишник когда-нибудь на пропитание бросил?

— Чего это тебе, отец Василий, нищий на ум пришел? — прищурил правый глаз Хрисанф.

— Был ли проблеск доброты в тебе, хочу познать. Человеческая душа без доброты лишена опоры созидания, в ней, значит, властвует зло. А зло — это разрушение. Оно допустимо и самогибельно. На разрушенном воцарится добро, оно — созидание, без него нет души. Ты, Хрисанф, не приспособлен к добру, душа твоя почернела. Но скажу тебе, я хоть и не сельсовет, а простой смертный — раб божий, но совет мой просится один, хочешь его знать?

— Говори!

— Выходи с повинной.

У Хрисанфа нижняя губа обхватила верхнюю, топорща на подбородке седой хохолок, глаза насмешливо прищурились. Выдержав паузу, он попросил:

— Покорми меня и дай отдохнуть, отец Василий. С темнотой я уйду. Навсегда отсюда уйду.

Отец Василий, лишенный смелости, был честным. А честность сама по себе, случалось, требовала отваги. Именно перед таким выбором оказался сейчас тихонравный священник, проводив бывшего дьяка спать в монашескую комнатушку.

В ушах отца Василия застряла угроза Хрисанфа: «Не вздумай взять грех на душу, не заставляй меня окропить твой дом кровью. Продашь меня, лютой платой отделаешься, наши знают, куда я пошел». Угроза сдерживала, но желание выдать убийцу отца Иннокентия росло.

«Отказывается, не убивал, говорит, садист-развратник. На кого руку поднял? — мысленно распалял себя отец Василий. — Слуга божий помешал. Да что же это за выродки такие! Причастный к духовной епархии выкормыш зверствует с ножом на миру, подымает его на благочинную душу. И отнекивается, отводит от себя вину. Не выйдет!»

Отцу Василию вспомнился рассказ старосты церковного прихода, где служил отец Иннокентий, как Хрисанф с вооруженным бандитом увели батюшку из храма, а утром нашли его с пожилым дядькой Андроном казненными у ветряка. И можно было бы снять зверскую вину с Хрисанфа — скорее всего, так оно и было, грех свалили бы на изощренную в пытках голову Кушака, если бы не оказались свидетели, слышавшие предсмертные слова старого Андрона: «Хрисанф зарезал… обоих… Хрисанф».

Стоило отцу Василию вспомнить короткую подробность гибели уважаемого им человека — единомышленника в христианской вере, — и он готов был сам покарать кровавого бандита, вышвырнуть его из-под своей крыши… И тут же не удовлетворился такой малостью, захотел ему кары суровой.

А мысли его уже забежали вперед. Подумал: кого послать за милицией? О попадье нечего было и думать, в милицию ее силком не затащишь, за что-нибудь уцепится. Прислужницу же Фроську посылать ненадежно. Однако он вдруг решительно пошел к ней на кухню и обычным тихим голосом спросил:

— Фрося, где у тебя бельевая веревка? Принеси мне.

Та побежала в сени, а отец Василий попробовал щепотью кутью, размышляя: «Мой староста Агафон скрутит его в узел, сунет в мешок и на горбу втихую куда угодно отнесет».

Молодая, полная, не по годам рыхлая, Фрося вплыла обратно в дверь со смотанной на локте веревкой и, перевязав ее концом, протянула издали:

— Пожалте, батюшка.

— Спасибо, Фрося. А теперь быстро сходи за старостой Агафоном, пусть сейчас же придет ко мне.

— Чичас! — охотно отозвалась Фрося и снова уплыла в сени.

Отец Василий открыл из кухни дверь в комнаты, чтобы лучше слышать храп бандита; так ему было спокойнее и не пропадала решимость действовать. Он настойчиво думал о мщении. «Кощей шелудивый, кровопийца ненасытный, суд правый сотворить помогу над тобой, чтобы не было утешения тебе в муках твоих земных и небесных… Прости меня, господи. Аминь!»

Хрисанф стал дышать ровнее, чуть прихрапывая. Отец Василий, выглянув в окно, заволновался: очень не хотелось ему, чтобы бандит пробудился.

«А что, если со мной они так же потом, как с отцом Иннокентием, взрежут, как арбуз…» — тряхнул головой, зажмурившись пугливо, отец Василий. Однако намерение во что бы то ни стало не дать уйти Хрисанфу если не из дома, то из Рушниковки, брало верх.

Церковного старосту Агафона отец Василий заметил в окно. Да и как было не приметить плывущую к дому глыбу! Фрося где-то отстала от него, тем лучше, попозже бы ей явиться, болтовни меньше будет. Староста вроде надежный человек, уважительный. Это его посылал отец Василий к церковному старосте, чтобы узнать подробности казни на окраине Бабаева. Только вот почему он тогда бесскорбно пересказывал жуткие тонкости самосуда? Ну ни жилочки не шевельнулось у него на лице, ни грустиночки не возникло в голосе, будто не о пролитой крови, а о лампадном масле вел речь.

Нет, чего-то в последнюю минуту отец Василий поопасался призывать на помощь своего старосту, решив понадежнее сам все обговорить с милицией, чтобы взяли Хрисанфа вечером подальше от его дома. И понадеялся: «Пусть сами сообразят они там, по-тихому чтоб все было. Ни к чему мне показ. Во вред может выйти».