Книга Что такое Аргентина, или Логика абсурда - Оксана Чернявская

Фиеста охраняется законом. Если в США и Европе к загулявшим соседям приезжает вызванная жильцами полиция по первому звонку, то в Аргентине в субботу, даже если соседям вздумалось устроить конкурс по степу, западному собрату чечетки, или затянуть хором любимую песню под аккомпанемент имеющихся под рукой инструментов в половине шестого утра, сделать с этим ничего не возможно, и по 911 никто не звонит, ибо в субботу позволено все, субботний ночной шум не является нарушением общественного порядка, каковым он может быть в другой день.

В соседнем с нами доме, старинном особняке с золотой лепниной на фасаде и плачевным состоянием водопровода внутри, жили перуанские семьи. Как они туда попали, уже никто не помнил, но хозяева дома, проживающие за границей, куда они уехали в разгар хаоса 2001 года, заколотив трехметровые окна досками, много лет вели правовую борьбу из бункера в первом мире за свою же собственность, обеспечивая работой не одного адвоката. Новые жильцы дома между тем, а многие из них уже были его коренными жителями, родившимися прямо там же, чувствовали себя полноправными хозяевами. Жили они скученно, по нескольку человек в комнате, по субботам собирались на патио, как на городской площади, и через колонки коммерческой, как казалось, мощности включали кумбию, которая мне очень напоминала родную русскую попсу. Бой со всеми нами, соседями, они вели децибелами, заставляющими дрожать все мои внутренние органы одновременно. Поначалу я пыталась взять на себя организацию вызова полиции, уверенная в своих правах законопослушного гражданина, но мне объяснили, что по субботам никакие жалобы не принимаются и никто по моему звонку не приедет прекращать мегафиесту и что сам факт нелегального проживания разгулявшихся соседей не поможет – этим занимаются другие управления. Фиеста была защищена законом намного лучше, чем мои уши – затычками, через которые я слышала изысканно-романтические куплеты городского фольклора:

У меня рубашка черная,И черным-черно на сердце,И пускай ты тварь никчемная —Я люблю тебя до смерти.

– Фиеста фиесте рознь, – философски отреагировал на мои жалобы Хосе, мой знакомый госслужащий, интеллектуал и идеалист, поклонник Ноама Чомского и классического либерализма. – В следующую субботу отвезу тебя в Сан-Диего. Тебе понравится.

– Куда? – удивленно взглянула я в его размыто-голубые глаза.

– Увидишь, – улыбнулся Хосе, довольный моим недоумением. – Я, правда, в вашем Сан-Диего не бывал, но, думаю, наш тебе тоже подойдет.

В его голосе слышалась ирония; обычно мы с ним долго спорили о политике, устройстве и роли государства, экономических моделях. Как и многие аргентинцы, у которых католическая вера в Господа Спасителя плавно перетекает в уверенность, что тут, на земле грешной, отцом-спасителем должно быть государство, Хосе считал себя левым либералом, осуждал мировой империализм, культ потребления и материализм Северной Америки. Но бытовая техника и электроника из США, и в частности американские цены на нее, были его слабостью, а наличие родственников в штате Алабама – его удачей. Он был патриотом всех американских брендов, от Apple до Bulova, увлекался фотографией и дизайном, и в его доме было бесконечное множество последних новинок для того, чтобы изображения океана выходили мощными и объемными, а я выглядела на двадцать лет моложе. С ним было приятно проводить время, распивая капу-чино с пышной шапкой пены из капсульной кофемашины, и беседовать на геополитические темы под мягкий джаз, заполнявший все комнаты его акустически оборудованного дома, современный интерьер которого нарушался обилием книг, что заполнили все ниши пространства, не всегда для них предназначенного, а скорее отвоеванного на протяжении многих лет и нескольких поколений, живших в доме, который в итоге достался Хосе по наследству.

Празднование дня рождения в престижном охраняемом поселке Сан-Диего, куда пригласил меня сопровождать его Хосе, было назначено на субботний весенний вечер, в час, когда птицы, надышавшись за день жасминовыми и апельсиновыми ароматами весны, выдыхают их трелями, щебетом и чириканьем под стать большому оркестру. Под эту жизнеутверждающую какофонию, прихватив с собой цветы, заполонившие свежестью новенький джип Хосе, мы и отправились в Сан-Диего, который, в отличие от своего далекого калифорнийского тезки, находился примерно в часе езды от Буэнос-Айреса. Правда, если ехать, не отклоняясь от маршрута, который диктовал голос из навигатора, и не отвлекаясь на разговоры о последних событиях в политике страны. А поговорить, как всегда, было о чем. В черте города с обклеенных плакатами фасадов на нас смотрел бородатый Сантьяго Мальдонадо, исчезнувший при операции национальной жандармерии по восстановлению движения на провинциальной трассе. Шоссе заблокировали семь представителей индейского племени мапучи, которые вдруг вспомнили, что эта территория, почти на границе с Чили, испокон веков принадлежала им, и вот теперь они всем своим племенным миром объявили войну аргентинским колонизаторам, провозгласив эту землю священной. И все бы было хорошо, если бы свой суверенитет они объявили на обочине, в лесу или на берегу реки Чубут. Никто бы и не подумал тогда с ними спорить, и до ООН вряд ли дошли бы их претензии. Но семь человек, перегородив автотрассу, создали серьезные проблемы как в чилийско-аргентинской торговле, так и в транзитной доступности провинции для туристов и всего транспорта в целом. В результате перестрелки – камнями со стороны мапучи и резиновыми пулями со стороны жандармерии – в ретировавшемся лагере индейцев не досчитались Сантьяго, который не был мапучи, но, имея длинную историю разнообразных восстаний и просто хулиганских выходок и не имея определенного занятия, примкнул к освободительному движению мапучи в провинции Чубут, как Че Гевара – к революционному движению на Кубе. Обнаружив пропажу Сантьяго, мапучи объявили, что видели, как его увезли жандармы, после этого следы молодого бунтаря затерялись, и он был объявлен исчезнувшим. Показания к сведению судьей не были приняты в силу того, что свидетели давали их с закрытыми платками лицами, без документов и не называя своих имен. В которой раз вся страна разделилась на два лагеря: одни обвиняли государство и сравнивали его с военной хунтой семидесятых-восьмидесятых годов, другие утверждали, что это провокация левой оппозиции перед выборами, компрометирующая правительство. Уже существовавший раскол в обществе расползался, таща за собой его половины все дальше и дальше. «Где Сантьяго Мальдонадо?» – вопрошал уклеенный плакатами Буэнос-Айрес. «Куда делся Сантьяго?» – вторили обочины шоссе. «Верните Сантьяго живым!» – моргали вставленными в окна требованиями на кусках ватмана жилые дома.

Пока мы обсуждали последние версии исчезновения псевдомапуче, будучи по разные стороны этой социальной трещины, принявшей уже размеры Большого Каньона в Неваде, пока приводили друг другу противоречивые аргументы из средств массовой информации, Хосе в потемках пропустил съезд с шоссе; чтобы вернуться к нему, он сделал пару маневров, но забрался еще дальше от нужного нам направления, а тут еще и сигнал навигатора пропал. Дальше он действовал наугад, по интуиции и памяти своей последней поездки в Сан-Диего, когда, по его словам, тоже заблудился. Я никуда не торопилась и знала, что никто нас не упрекнет за опоздание, ведь фиеста будет продолжаться до утра, и поэтому не совсем понимала нервозность моего друга и всячески его подбадривала. Меня даже забавляла его озабоченность и тревога, с которой он приказал мне: