Книга Космонавт №34. От лучины до пришельцев - Георгий Гречко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Да, я часто улыбался, но напоминаний об этом не любил. Я злился: «Что заладили: улыбка да улыбка?! Разве у меня нет других достоинств?!».
Я – доктор физико-математических наук, даже какое-то небольшое направление в науке о земной атмосфере создал. Управлял самолетами, гонял на мотоциклах, в общем, много неплохих качеств…
Но однажды, на приеме в чешском посольстве, какая-то женщина мне сказала: «У меня есть подруга, она тяжело больна. А увидела как-то вас по телевизору и говорит: „Ему, наверное, труднее, чем мне, а он улыбается!“
Вроде уже заживо себя похоронила, а тут вдруг ожила». После этого разговора на свою улыбку я уже не обижаюсь. Говорят, улыбка отражает внутреннюю сущность человека. А глаза – зеркало души. Значит, у меня хорошая душа.
Я дважды встречался с Папой Римским. И вот как-то при мне журналист Генрих Боровик задал ему вопрос: «Трудно быть папой?». Папа подумал и сказал: «Трудно. Но с Божьей помощью можно». Так что – с Божьей помощью будем преодолевать все трудности и улыбаться!
Когда «легковерен и молод я был» и работал в конструкторском бюро, со мной случился казус. Я долго не мог найти для себя подходящую стрижку. У меня были очень непослушные волосы, они росли жесткими пучками и распадались на пробор, как у приказчиков из фильмов по Горькому. Мне это очень не нравилось, и я отрастил длинные волосы. Потом подстригся «под бокс», пробовал «польку», но как-то все эти стрижки мне не пошли. И вот однажды я случайно подстригся «под ежик». Это было еще в студенчестве. И мне понравилось! С тех пор я так и стригусь вне зависимости от моды.
Но когда я приехал работать в Подлипки, мне кто-то посоветовал сделать укладку крупными волнами. Я пришел в самую лучшую в Москве парикмахерскую на улице Горького в мужской зал и говорю: «Уложите мне волосы крупными волнами». Мастер отвечает: «Пожалуйста, только такую укладку в мужском зале не делают, пройдите в женский». Меня посадили в кресло, но что делали на голове, я не видел. А когда все было закончено, я посмотрел на себя в зеркало и замер от ужаса: я был похож на каракулевого барашка! Оказалось, что вместо укладки крупными волнами мне сделали шестимесячную завивку…
Я вернулся к себе в общежитие и полночи пытался отмыть волосы. Утром я был уже более или менее похож на мужчину и пошел на работу. Но едва я появился, наши расчетчицы из КБ попадали со смеху. «Ой, – говорят, – смотрите, Жора-то завивку сделал!» Выяснилось, что спереди, где себя видел, я перманент отмыл, а сзади не догадался. Весь красный, я выскочил в туалет и теперь уже принялся отмывать затылок.
Перед полетами я стригся несколько короче обычного – и этого мне хватало даже на три месяца, чтобы не потерять человеческий вид. На орбитальной станции стричься не приходилось. А вот ребята, у которых волосы подлиннее, во время длительных полетов были вынуждены стричься в космосе. Там это происходит так: один стрижется, другой ловит волосы пылесосом. А вот бриться на орбите приходилось, наверное, всем космонавтам. У меня была электробритва «Агидель» со специальным пылесосиком. Чистили бритву с помощью большого пылесоса. Должен сказать, что и в длительном трехмесячном полете отечественная «Агидель» меня не подводила.
Я сохраняю верность «ежику», который оказался приметным, узнаваемым. Телезрители запомнили мою стрижку. Именно из-за стрижки люди меня постоянно узнают. Как-то лет десять назад подходит на улице женщина и говорит: «Как хорошо, что я Вас встретила…». Произнесла слова восхищения, а потом попросила меня помочь ей… с операцией на глазах. Тут я и понял, что она приняла меня за знаменитого окулиста – профессора Святослава Федорова. И виной тому, конечно, наша общая с Федоровым приверженность ежику. За Федорова меня принимали не раз! И даже после трагической гибели профессора.
А еще меня часто принимают за Алексея Леонова: путают двух космонавтов. Раньше я терпеливо разъяснял, что я не Леонов, а Гречко. А потом стал реагировать так: «Да, я космонавт Леонов. И я нахожусь в затруднительном финансовом положении. Прошу вас дать мне взаймы сто долларов. Обещаю отдать при первой возможности!». И я сказал Алексею: «Если кто-то к тебе обратиться с напоминанием о долге в сто долларов – учти, что это не мошенник! Отдай ему, пожалуйста, деньги. Ведь за известность надо платить!». Шутка, конечно.
В первый раз я появился на телеэкране из космоса, в 1975-м году, когда нас с Губаревым показала программа «Время». Ведь не летавшие космонавты не были публичными людьми, до полета нас скрывали от телекамер…
Молодые журналисты мне иногда говорят: нам кажется, вы все время работали телерепортером на орбитальной станции. Какую телевизионную программу не включишь – там Гречко. Включишь утюг и там Гречко.
Я понимаю, откуда взялось такое преувеличенное впечатление. Главную роль здесь сыграл мой полет с Юрием Романенко. У нас хорошо получалось общаться с Землей и телевидение нас полюбило. Нас просили выходить в эфир дважды в сутки.
Однажды даже попросили выйти в третий раз. Мы отработали, но потом взмолились: не мучайте нас так тяжко! В космосе каждая телесъемка – это тяжелая работа. Выглядели мы непринужденно и улыбались вполне дружелюбно, хотя Романенко улыбался сквозь зубную боль. Мы поздравляли землян с праздниками, шутили, комментировали какие-то новости. И к нам привыкли! Потом были более длительные полеты, но советские люди нас запомнили и не забыли.
Потом, через несколько лет после полета, помню, у меня взяли интервью для какой-то музыкальной передачи. Меня спросили: какую музыку вы любите? Какую музыку слушали в космосе? Я назвал запись пианиста Вана Клиберна – первый концерт Чайковского. И подчеркнул, что дирижером был народный артист СССР Кирилл Кондрашин.
Из эстрадной музыки назвал песню композитора Давида Тухманова и поэта Игоря Кобзева «Капитан» в исполнении Нины Бродской. Мы на орбите слушали эту песню десятки раз, она нам очень помогала. Во-первых, там была оригинальная джазовая аранжировка. Во-вторых, нравился одновременно звонкий и нежный голос певицы. И, наконец, в-третьих, и самое главное, – слова песни были созвучны видом Земли из белой нашей рубки орбитальной станции:
Песня на полях:
Из нашего иллюминатора действительно были видны все спесивые моря. И эта песня стала гимном нашего полета. А еще я назвал моего любимого поэта и барда – Владимира Высоцкого. Когда это интервью вышло в эфир – оказалось, что я промямлил нечто невразумительное и толком не назвал ни одного исполнителя, ни одного музыкального произведения. В чем дело? Оказалось, что дирижер Кондрашин только что на гастролях в Голландии принял решение не возвращаться в СССР. Это была сенсация: он стал единственным эмигрантом из выдающихся советских дирижеров. Нину Бродскую терпеть не мог глава Гостелерадио С. Г. Лапин – и она тоже собиралась покинуть СССР. Высоцкий об эмиграции не мечтал и в те годы не был под запретом. Но и говорить о нем добрые слова на всю страну было не принято. Словом, телевизионщики вырезали из эфира все мои музыкальные пристрастия. Остались только общие слова.
