Книга История осады Лиссабона - Жозе Сарамаго

Мария-Сара провела ночь в доме Раймундо Силвы. Попросив, как мы помним, зажечь свет и убедившись всеми пятью чувствами в истинности происходящего, в том, что лежит голая с голым же мужчиной под боком, глядя на него, трогая его и без зазрения совести подставляя себя его рукам и глазам, она меж двумя поцелуями сказала: Мне надо позвонить невестке. Завернулась в белое одеяло и босиком побежала в кабинет, и Раймундо Силва слышал из спальни, как она набирала номер, а за прозвучавшим: Это я, последовала тишина, вероятно, невестка высказывала недоумение по случаю столь длительного отсутствия и спрашивала, ну например: Что-нибудь случилось, и Мария-Сара, которая только об огромном ворохе случившегося и способна была говорить, ответила: Нет, я просто хотела предупредить, что ночевать не приду, и было это известие в самом деле чем-то из ряда вон выходящим, если вспомнить, что произошло такое впервые с тех самых пор, как она после развода переехала жить к брату. Новая пауза, без сомнения заполненная на том конце провода интеллигентно-сдержанным изумлением невестки, немедленно сменившимся соучастливым любопытством, и на ее слова Мария-Сара ответила со смехом: Потом расскажу, а мужу передай, чтобы не примерял на себя доспехи защитника вдов и невинных девушек, потому что это не тот случай. На другом конце невестка выразила совершенно резонную родственную озабоченность: Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, и, согласимся, это самое малое, что можно было бы сказать в данных обстоятельствах, а Мария-Сара ответила: Сейчас мне достаточно лишь знать, что это правда, а после новой паузы добавила просто: Он самый, и Раймундо Силве вполне хватило этого, дабы понять, что это ответ на вопрос невестки: Так это что – корректор. Положив трубку, она еще побыла немного в кабинете, потому что все внезапно показалось совершенно нереальным – эта мебель, эти книги, а за стеной, в спальне, мужчина в постели, и, почувствовав, как ползет вдоль ляжки ласкающий влажный холодок, подумала: Это – его, вздрогнула от внезапного озноба, поплотнее завернулась в одеяло, но от этого как-то полнее осознала свою наготу, и тотчас в душе ее память о недавних ощущениях вступила в борьбу с раздражающе неотвязной мыслью: А если он так и лежит голый в кровати, и здесь мысль эта обрывалась, то ли сама собой обрывалась, то ли она отказывалась додумывать ее до конца, но при этом очень отчетливо сознавалось, что речь идет о некой угрозе, о принятом решении, хотя цель его и суть не были выражены с полной определенностью. Странно, что он не зовет ее, тихое звяканье должно было оповестить его, что телефонный разговор окончен, и теперь воцарившаяся в доме тишина тревожила, как притаившийся враг, но вскоре причина нашлась – он же не знает, как позвать ее, ну да, он мог бы окликнуть по имени: Мария-Сара, но дело ведь не в словах, а в том, как они будут произнесены, и так трудно выбрать между властным тоном человека, уже возомнившего себя собственником этого тела, и сентиментально-умильной нежностью, которую назвать притворной язык не поворачивается, а естественной – рука не поднимается, потому как слишком явно звучит в ней осознанная намеренность. Мария-Сара вернулась в спальню, а пока шла по коридору, твердила про себя: Глупый, глупый, так страстно, словно от этого зависело все, что в будущем скажут они и сделают. Раймундо Силва меж тем укрылся простыней по плечи.

Отужинали в ресторане на Байше, Мария-Сара спросила, как подвигается история осады. Довольно бодро, мне кажется, для такой абсурдной затеи. И много ли еще осталось. Да я могу окончить ее тремя строчками в духе стали они жить-поживать и добра наживать, то есть в данном случае – португальцы в неимоверном усилии взяли город, а могу начать перечислять вооружение и обозную кладь, плести кружева из героев и персонажей, так и не дойдя до конца, а еще один вариант – оставить все так, как есть, особенно теперь, когда мы с тобой встретились. Я бы хотела, чтобы ты ее дописал, ты должен решить, как поступить с этим Могейме и с этой Оуроаной, прочее уже не столь важно, мы так или иначе знаем, чем закончится история, и лучшее тому доказательство – то, что мы с тобой ужинаем в Лиссабоне, хоть и не мавры и не туристы в мавританской стране. Быть может, проплывут мимо баркасы, везущие на кладбище убитых при штурме городских ворот. Когда вернемся домой, сяду и прочту все с самого начала. Если не случится более интересных занятий. У нас много времени, любезный мой сеньор. А впрочем, история короткая, за полчаса одолеешь, я ограничился, как ты сама увидишь, лишь самым главным и важным из того, что, как мне казалось, воспоследовало за уходом крестоносцев, отказавшихся помочь португальцам. Тема для романа. Возможно, но ты, когда втравливала меня в это дело, знала, что я – обычный, скромный корректор, не наделенный иными талантами. Того, что имеется, было достаточно, чтобы принять вызов. Тогда это следовало бы назвать провокацией. Пусть будет провокация. О чем ты думала, когда подбивала меня на это, чего добивалась. В ту пору мне самой это было неясно, как я ни старалась объяснить это себе – себе или тебе, когда ты об этом попросил, но теперь уже вполне очевидно, что добивалась я тебя. Тощего, до тошноты основательного субъекта с плохо прокрашенными волосами, живущего в четырех стенах, печального, как бесхозяйный пес. Мужчину, который понравился мне с первого взгляда, мужчину, который намеренно совершил ошибку там, где должен был их исправлять, мужчину, который понял, что разница между нет и да – это всего лишь результат некой умственной операции, имеющей в виду только выживание. Что ж, это убедительный довод. Это эгоистический довод. И полезный в плане социальном. Разумеется, хотя все зависит от того, кто владеет этим нет и этим да. Мы руководствуемся нормами, появившимися на свет в результате согласия между собственниками, и вполне очевидно, что с переменой собственника изменится и консенсус. То есть выхода нет. А поскольку выхода нет, мы заточены в четырех стенах и рисуем на них мир и вселенную. Вспомни, что люди уже побывали на Луне. И с ними вместе побывала там их закупоренная квартиренка. Пессимистический у тебя взгляд. Ну что ты, куда мне, я всего лишь скептик радикального толка. Скептик не может любить. Напротив, любовь – едва ли не единственное, во что он еще может верить. Думаешь, может. Ну, правильней сказать – хочет. Они допили кофе, Раймундо Силва попросил счет, однако Мария-Сара, опередив его, стремительно достала и положила на поднос кредитную карточку: Я директор службы, не забудь, и не могу допустить, чтобы ты платил за ужин, исчезнет всякое понятие о субординации, если подчиненные начнут кормить начальников. Ладно, на этот раз будь по-твоему, однако напоминаю, что намереваюсь податься в авторы, и уж тогда. И уж тогда вообще ни за что платить не будешь, где это видано, чтобы автор угощал издателя, я вижу, ты совсем не понимаешь тонкостей социального этикета. А я всегда слышал, что издателей хлебом не корми – дай поесть за счет автора. Низкая клевета, недостойное проявление классовой ненависти. Я всего лишь корректор и стою в стороне от этой войны. Ну, если ты принимаешь это так близко к. Да нет, чего уж теперь, но знай, что я позволил тебе расплатиться по другим причинам. По каким же это, интересно. Да по таким, что из-за этой бесконечной истории с осадой я забросил корректуры, а за столь бедственное положение моих активов ответственна ты, значит по справедливости и платить тебе, я же в благодарность приготовлю тебе на завтрак тосты с маслом. Из-за тебя мое дебетовое сальдо трещит.