Книга Братья Берджесс - Элизабет Страут
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Прости меня, Боб.
– Да ладно тебе. Ты расстроился, наговорил ерунды. Я понимаю.
– Нет. Прости меня за то, что я…
– Джим, хватит. Это неправда. Иначе мама догадалась бы. А даже если это и правда, хотя на самом деле, конечно же, нет, – какая разница? Перестань себя казнить. Ты меня напугал.
Джим не ответил. Они ехали по мосту над черной, как ночь, рекой.
– Не могу перестать улыбаться, – признался Боб. – Зак жив, он у отца… И Сьюзан такая счастливая… Просто невозможно сдержать улыбку.
– Ты тоже скоро рухнешь, – тихо пообещал Джим.
Бруклинский район Парк-Слоуп расползался во всех направлениях. Седьмая авеню еще оставалась его главной улицей, но в паре кварталов от нее, на Пятой авеню, уже один за другим открывались фешенебельные рестораны и бутики, где продавали модные блузки, спортивные штаны, ювелирные украшения и туфли по ценам, которые ожидаешь увидеть на Манхэттене. На Четвертой авеню, в царстве автомобильных пробок и гравия, среди старых кирпичных зданий неожиданно выросли многоквартирные дома с большими окнами, на каждом углу пооткрывались закусочные, и толпы людей по субботам шли гулять в парк. Младенцев везли в колясках-трансформерах, скоростных и навороченных, как спортивные автомобили. И если в душе у родителей и скрывались какие-то тревоги или разочарования, этого никак нельзя было заподозрить, глядя на их белозубые улыбки и загорелые ноги. Самые энергичные прогуливались пешком через весь Бруклинский мост или вообще катались по нему на роликах – вот она, река Ист-Ривер, статуя Свободы, буксиры, огромные баржи, и жизнь бьет ключом, чудесная, восхитительная…
Шел апрель, и хотя еще нередко было холодно, в садах уже пышным цветом распустилась форзиция, небо иногда оставалось ясным с утра до вечера, – а ведь в марте случались и морозы, и дожди, побившие многолетние рекорды, а под конец и вовсе самый худший снегопад за всю зиму. Но вот наконец настал апрель, и несмотря на заявления аналитиков, что финансовый пузырь на рынке жилья вот-вот лопнет, в районе Парк-Слоуп ничего лопаться не собиралось. Люди прогуливались по Бруклинскому ботаническому саду, любовались цветущими нарциссами, звали скачущих вокруг детей и вид имели счастливый и безмятежный. Промышленный индекс Доу-Джонса немного пометался туда-сюда и снова рванул ввысь.
Боб Берджесс всего этого практически не замечал – ни происходящего на финансовых рынках, ни мрачных прогнозов, ни желтых кустов форзиции у стен библиотеки, ни молодежи, проносящейся мимо на роликах. Он бродил с оглушенным видом, потому что в самом деле был оглушен. Говорят, страдающий амнезией утрачивает не только память о прошлом, но и способность вообразить себе будущее. Нечто похожее произошло и с Бобом. Его прошлое внезапно оказалось не таким, каким он представлял, и это шокирующее открытие мешало ему думать о будущем. Много времени он проводил, бесцельно шатаясь по улицам Нью-Йорка. Движение помогало. (Именно поэтому он перестал сидеть в «Гриль-баре на Девятой улице» и вообще бросил пить.) По выходным он специально ехал в манхэттенский Центральный парк, притягивавший своей новизной по сравнению с Проспект-парком в Бруклине, который Боб уже знал как свои пять пальцев. В Центральном парке толпами слонялись туристы – в удобной обуви, с фотоаппаратами и картами наперевес, они тащили за собой усталых детей, щебетали на разных языках и не давали Бобу опять уйти в собственные мысли.
«E bellisimo!» – воскликнула женщина на входе в парк, и на мгновение Боб другими глазами посмотрел на аллею старых деревьев с толстыми стволами, велосипедистов, бегунов, лотки с мороженым. Все это не имело ничего общего с тем Центральным парком, каким Боб увидел его много лет назад, переехав в Нью-Йорк с Пэм. Сейчас, дрожа на холодном ветру, тут фотографировались невесты-кореянки в платьях с открытыми плечами. У ступеней, ведущих к озеру, каждые выходные работала девушка в балетном трико и пуантах, вся облитая золотой краской. Стоя на квадратном помосте, она замирала в изящных позах. Туристы фотографировались рядом с ней, дети глазели и дергали родителей за руку. Боб не мог даже предположить, сколько она таким образом зарабатывает. Перед ней стояло белое ведро, куда зрители бросали купюры – кто по доллару, кто по пять, а кто-то мог и двадцатку кинуть. Но девушке приходилось долгими часами молчать, и это было сопоставимо с молчанием, завладевшим сейчас Бобом.
Помимо молчания в душе поселилась тревожная мысль: он вдруг стал ощущать себя чужим в городе, который так долго считал своим домом. Он не был здесь гостем, но и ньюйоркцем себя не чувствовал. Пожалуй, этот город напоминал ему большой гостеприимный отель, принимавший его с доброжелательным безразличием, и благодарность Боба не знала границ. Нью-Йорк показал ему много нового. К примеру, что люди разговаривают, разговаривают много и обо всем. У Берджессов это было не принято. Прожив тут полжизни, Боб научился говорить побольше, чем раньше. Но только не о том происшествии. О том, которому даже в собственных мыслях не мог дать названия. О том, что всегда подспудно присутствовало в семействе Берджессов, Боб осмелился пробормотать лишь однажды, давным-давно, в кабинете у добросердечной Элейн. И вдруг после стольких лет Джим поднял запретную тему, заговорил о ней так прямо – и вообще заявил, что сам во всем виноват! Как гром среди ясного неба. Слоняясь по парку, Боб чувствовал, будто проспал много лет и проснулся совсем в другом времени и месте. В городе богатом, чистом, полном молодых людей, что носились вокруг пруда, сверкая ногами в беговых трико.
Возникла проблема: Боб не знал, что ему теперь делать.
Возвращаясь из Ширли-Фоллс два месяца назад, в самолете они с Джимом говорили о Заке и его отце, о том, что произойдет, если Зак не вернется к тому времени, как федеральная прокуратура предъявит ему обвинение. Говорили о суде по обвинению в мелком хулиганстве, назначенном на июнь, о том, что все будет зависеть от состава присяжных. И только когда уже в Нью-Йорке они сели в такси, Боб задал вопрос: «Джимми, ты ведь тогда это все не серьезно, правда? Ты ведь просто был расстроен? Как в тот раз, когда наговорил гадостей про Пэм? Ты ведь просто дурачился?»
Машина неслась по скоростному шоссе. Джим отвернулся к окну, легонько тронул брата за предплечье, убрал руку. «Бобби, это сделал не ты», – тихо сказал он.
Дальше ехали в молчании. Вылезая из такси у своего дома, Боб попытался ободрить Джима: «Ты не волнуйся. Какая уже разница».
А сам пошел, будто в трансе, по уплывающей из-под ног узкой лестнице, мимо двери, за которой когда-то ругались соседи. Собственное жилище показалось ему ненастоящим. И все же вот его книги, его рубашки в шкафу, смятое полотенце лежит возле раковины. Конечно же, именно здесь живет Боб Берджесс. И все равно его не отпускало пугающее ощущение нереальности происходящего.
А потом, через несколько дней, накатила душевная боль. Беспокойный, сбитый с толку разум твердил ему: это неправда, а даже если правда, это ничего не меняет. Но мысль не приносила облегчения – она повторялась так часто, что Боб уже не мог ей верить. Однажды вечером, сидя у окна с сигаретой, он выпил слишком много и слишком быстро. Залпом опрокинув несколько стаканов вина, он вдруг понял со всей ясностью: это правда, и это меняет все! Джим заведомо и умышленно заключил Боба в тюрьму чужой жизни. На него нахлынули воспоминания из детства. Вот он бежит к Джиму, а тот бросает ему: «Уйди. Меня от тебя тошнит». А мать тихо говорит ему с укором: «Джимми, нельзя так вести себя с братом». Мать, которая и без того едва сводила концы с концами, водила Боба к психиатру, который угощал его конфетами из вазочки на столе. А дома Джим шепотом говорил ему гадости: «Бобби-малявка, нюня, скотина, неряха, рыгун, свинья».
