Книга Берлин, май 1945 - Елена Ржевская

Мощные раздвижные отсеки по фасаду, куда в темь гаражей втягиваются грузовые машины. Высоченные, в два этажа ростом, решетчатые ворота перед главным входом. Видны крыши машин другой державы, пробегающих по ту сторону стены, по перерубленной, продолжающейся еще и там Вильгельмштрассе. И виден обшарпанный кирпичный тыл большого дома. И глухой торец другого с археологическим отпечатком прилегавшего к нему прежде строения.

Чайки, залетающие сюда, садятся на высоченные ворота бывшего министерства Геринга и нехорошо вскрикивают.

Здесь и в других зданиях находятся различные учреждения, и днем тут в меру людно. Зато вечером — совсем пустынно. И хотя недалеко отсюда станция метро, сохранившая название Berlin-Mitte[51], но центр разъятого города стал — по обеим сторонам стены — окраиной.

Лейпцигерштрассе, некогда бойкая торговая улица, с богатыми магазинами, выгоревшими дотла, пересекается с Вильгельмштрассе, волоча старую трамвайную колею вдоль мощного торца министерства Геринга. Опорожненный трамвай, тренькая и слегка вихляя прицепным вагоном, скрывается за последний дом, в неизвестность, и, описав там немыслимый зигзаг, катит назад.

И однажды вечером вагоновожатый придержал свой пустой возвращающийся трамвай и окликнул меня:

— Подвезти вас?

* * *

Отрадно бродить по Берлину, когда под ногами хрустят осенние листья, а не осколки стекла и кирпичного крошева. Трассирующие цветные пульки выбивают по карнизу отеля букву за буквой: «Куда пойти в Берлине? В театр, в театр».

У Шлоссбрюкке — сюда на пункт сбора генерал Монке сзывал берлинцев под штандарты СС на защиту фюрера, — на этом мосту теперь неизменно, в любую погоду, рыболовы, припав к чугунному парапету, неотрывно смотрят на поплавок, а за спиной у них тарахтит транспорт и стоят высокого достоинства учреждения. Набухает и слегка крутится, катясь под мост, вода Купферграбена — канала, издавна отведенного от Шпрее. По преданию, вдоль него селились некогда лудильщики, чеканщики, а много позже по другую сторону моста возник дворец Гогенцоллернов.

В вагонах деятельной надземки Карлсхорст рекламирует забеги на ипподроме, торговые фирмы — модные силуэты, а сидящий напротив меня паренек начертал на крышке своего чемоданчика: «Ich liebe Monika»[52]. Вот так-то. Просто и без затей.

У дома, где я живу, на Унтер ден Линден, дяденька в клетчатом ворсистом пиджаке и черном цилиндре, вокруг тульи которого за ленту заправлены стомарковые купюры, звонит в колокольчик, сзывая к своему лотку-лотерее и неугомонно, с затейливыми прибаутками обещая денежную удачу. Он срезает длинными ножницами край вытянутого вами конвертика и, прикусив крупными вставными зубами хитрый кончик языка, благожелательно вручает билет, который вы чаще бросаете в корзину, реже возвращаете ему в обмен на выигрыш, но в любом случае втягиваетесь снова в игру.

Тут у лотка застревают женщина с покупками в цветастой кошелке, студент со стопкой книг под мышкой, мечтательная старушка, мужчина с большим портфелем… Мимо движется деятельный людской поток, а рядом юная парочка стоит, безучастно обнявшись, не захваченная лотерейным промыслом, и нейлоновый шарфик девушки, гоняемый ветром, ластится к лицу паренька.

Так вот и вьется пестрая канитель на улицах в рабочие будни.

* * *

В воскресные дни уличная жизнь замирает. Гаснут светофоры, исчезают регулировщики. Подъемные краны не снуют над котлованами, над каркасами возводимых домов, над всей разрушенной Александерплац, названной так в честь русского царя Александра I.

Здесь, в центре, недалеко от рейхстага, на Кенигс-плац, как возвестил Гиммлер, нацисты намеревались после победоносной войны с Советским Союзом соорудить невиданных размеров здание, призванное своим великолепием посрамить тщеславные потуги всех прежних фараонов, возводивших себе при жизни гробницы.

Загодя планировались феерические почести, которыми будет обставлена смерть фюрера. Его посмертное величие должно было пока что укреплять здравствующую фашистскую диктатуру, олицетворенную в нем. Сулить такие могучие плоды военных побед, что принесут повсеместное господство немцев на обширных пространствах нашей планеты «от Урала до Северного моря, от Ледовитого океана до Средиземного моря».

Сколь иными были и церемониал кончины «величайшего немца всех времен», и итоги жесточайших кровопролитий.

* * *

На площади Академии, известной издавна под прежним своим названием Жандарменмаркт (здесь в старое время были казармы жандармов), еще отчетливы увечья войны. Но колдуют подъемные краны, восстанавливая центральное тут здание — театр. Еще немного, и трагический лик войны скроет деятельная повседневность.

По сторонам площади, друг против друга, стоят две церкви — архитектурные близнецы. Та, что справа, воздвигнута в 1700 году потомками бежавших от резни Варфоломеевской ночи гугенотов, искавших в Берлине прибежище. Ее немецкое повторение появилось спустя пять лет на противоположном краю площади.

Потом, уже в другом столетии, знаменитый архитектор Шинкель возвел в классических формах театр, объединившийся со стоящими по сторонам от него церквами в единый ансамбль.

Потом, еще через сто лет, была война, изувечившая и церкви и театр.

Есть строки скорбного гнева у Брехта, перевожу их:

Это те города, где мы наш «хайль»

Ревели в честь разрушителей мира.

И наши города теперь всего лишь часть

Всех городов, разрушенных нами.

Среди руин французской церкви есть действующий живой кусочек — тут помещаются маленький музей гугенотов и консистория. Копошится что-то деловое. И тут же развалины живут по-своему, неслышно прорастают травой, кустами, деревцами. Поскрипывают обнаженными балками.

Шорохи, тучно вспархивает ворона, семенящий говорок малых птах.

У основания купола, над развороченной стеной, — скульптура: некто Наставляющий склонился к юному Взыскующему. Сквозь крест ржавых балок эти двое смотрятся как чудо, пластичные, медлительные, бог знает как удерживающиеся здесь столько лет.

Возле немецкого близнеца этой церкви, что на противоположном краю площади, присыпанной ранним снежком, следы: тут резво прошла собака с хозяином — подростком или с женщиной, — по слабому снегу цепкие лапы зверя, как листья с контуром перепонок, и нечеткая печать торопливых маленьких подошв хозяина. И все. Расставлены столбики с дощечками: «Gefahrenstelle! Betreten verboten!»[53]. Вхожу в мрачный хаос войны. Безмолвно. Издалека доносится воскресный благовест.

Вы один на один со всем, что перед вами.

Черные обгоревшие решетки. Черные от огня, рваные стены. Перекрутившиеся жгутом балки. Сизое небо, вписанное в скелет рухнувшего свода. Чайка, качающаяся, как на волнах, на провисшей балке и отлетевшая отсюда назад к воде.