Книга Датский король - Владимир Корнев

— Я твой должник, Вячеслав. Что же тут поделаешь! Буду писать, а как иначе? Все, что нужно, я сделаю, только ты тоже постарайся: рисунок должен быть тщательный, детальный.

— Нет-нет, — запротестовал Звонцов. — Я тебе еще толком ничего не объяснил, а ты уже загорелся… Это же особенный заказ, иезуитский… Не знаю, как и сказать сразу… На самом деле ты должен будешь сделать много неоконченных портретов.

— Как это?! — насторожился художник, — Зачем это?!

— Такая вот прихоть! Да ты не перебивай, а то я сам запутаюсь… придется основательно поработать: тридцать сеансов, но каждый раз нужно будет писать по два одинаковых холста… понимаешь? Первый сеанс — моя работа. Я сделаю два одинаковых рисунка, один привезу тебе, и ты сделаешь два подмалевка. Потом, между сеансами, станешь медленно прописывать по очереди все стадии в двух экземплярах, а я буду в нужное время приезжать и забирать то, что в очередной раз у тебя получилось. Изображая из себя живописца, заказчик будет портит!» холст прошлого сеанса, в перерыве же он должен подменяться более прописанным. Соответственно, только шестидесятый холст будет окончательным — ты положишь последний мазок. В общем, придется сделать пятьдесят девять незавершенных и один оконченный портрет… Ну что? Совсем тебя озадачил?

Десницын угрюмо молчал, видно, не находил, что и сказать.

— Выручай, брат! — взмолился Вячеслав Меркурьевич. — Тут уже выбирать не приходится. Пойми, мне же конец, если ты откажешься!

Рассерженный Арсений быстро заговорил, едва не срываясь на крик:

— Что говорить? Какие-то непонятные подмены, махинации… Ввязались мы в заведомую авантюру, масон твой затевает обман и нас за собой тянет!

Звонцов, однако, не отставал, чуть не плача:

— Хочешь отказаться?! Да ты что, Сеня! Вот сделаешь дело, и тогда — полная свобода от всякой зависимости, от нечисти этой. Свобода для нас обоих! Соглашайся, Сеня! Не хочу я в тюрьму, понимаешь?!

Десницын так и не мог до конца разобраться в хитросплетениях чужой затеи, хотя чувствовал не только явную опасность и омерзение, но и то, что, лишь исполнив издевательский заказ, можно избавиться от этой опасности. Здесь скульптор был совершенно прав. Душа молила об одном: «Господи, не остави раба Твоего, помоги пройти это испытание, не осуди трудов моих, да не будут они Тебе в поругание!» Сеня еще раз посмотрел на измученного Вячеслава: «Что же я натворил! Если из-за меня, не дай Бог, с ним что-то случится, я себе этого никогда не прошу. Сейчас еще можно спасти его, не наломать еще больше дров», — и протянул руку старому товарищу.

— Была не была! На все воля Господня.

И тут художника точно осенило:

— Постой! Да от такой затеи, которую тебе этот авантюрист предложил, можно умом тронуться! По плану подмены картин особа будет видеть, что пишет масон, но ты-то как будешь делать при нем копии? ТЫ же писать не умеешь! Картины-то подменить можно, а тебя-то мной не подменишь!!! Он тебе лично какие еще условия поставил?

Скульптор словно очнулся от дурного сна, стал тереть ладонями лоб, виски:

— Что я, болван, наделал? Это было как наваждение! «Мастер» говорил про какое-то «укромное место» в его особняке, откуда мне придется писать каждый сеанс… Что я наделал? Что же теперь будет?!

Арсений понял, что если он сейчас не разрядит атмосферу, не успокоит отчаявшегося друга, тот может наделать неизвестно что:

— Подожди, я сейчас…

Он принес откуда-то лавровишневых капель. На лице Звонцова изобразилась мучительная гримаса.

— Нет, эта микстура для твоих слабонервных институток! Водки бы лучше налил… Может, все-таки найдется водка?

Арсений недовольно хмыкнул, пропал опять и вернулся с графином. Налил до середины большой граненый стакан, поставил перед Звонцовым. Тот, ни слова ни говоря, жадно выпил и тут же налил еще.

Художник взял его за плечи, усадил на кожаный диван:

— Нужно подумать… Мне нужно хорошенько подумать.

Пока «ваятель» «общался» с графином, Арсений Десницын наводил порядок в мастерской, протирал пыль, переставлял с места на место предметы, двигал мебель — это помогло наконец. Упорядочить мысли, остановиться на единственной приемлемой идее:

— У нас, Звонцов, один выход: нужно уговорить этого… проходимца, чтобы он разрешил работать дома и с большими промежутками, чтобы холсты успевали просохнуть.

— А как добиться-то? — жалобно произнес обмякший от выпитого Вячеслав Меркурьевич. Обещанные Смолокуровым деньги стали для него маячившим вдали фантомом, а на первый план снова выплыло сковывающее отчаяние.

— Сам думай, как. Это твоя забота! У меня только одна голова, и та раскалывается.

Звонцов начинал понимать, что распутывать завязавшийся узел ему придется самому, — все сложности исполнения заказа на друга не свалишь.

— А если я договорюсь, ты меня не подведешь?

Арсений угрюмо буркнул:

— Да ты теперь сам, смотри, меня не подведи, горемыка!

Уходя, как бы оправдываясь, скульптор изрек:

— Мне, дворянину, думаешь, приятно перед черт знает кем комедию ломать? Ничего не поделаешь — приходится!

VI

Вячеслав Меркурьевич был настолько озадачен осознанием нависшего над ним бремени, что даже не заметил, как Арсений посмотрел в широкое трехстворчатое окно, на купола стоявшей поодаль, через дорогу напротив, старинной Благовещенской церкви и, широко перекрестившись, погрузился в глубокие раздумья. Но если бы это священнодействие и не ускользнуло от рассеянного взора Звонцова, в ответ он мог бы только усмехнуться с грустным скепсисом. «Свободный художник» уже почти не думал о баснословном гонораре — только о том, согласится ли заказчик на его условия.

Арсений остался в весьма противоречивых чувствах. Как ему казалось, он и сам часто преступает в творчестве границы дозволенного («Такие зыбкие эти границы в искусстве!» — думал он порой), но стать инструментом в руках богатого самодура и желающего спасти себя честолюбца — смириться с этим положением было для него настоящей мукой. Желая отогнать мрачные мысли («Alea jacta est»![122]), Арсений подошел к мольберту, уставился на недописанный этюд: самовар на холсте теперь выглядел безнадежно мертвой натурой, взгляд не улавливал игру света, искомый образ растворился в немом красочном пятне. Художник все-таки бросил отчаянный мазок на шероховатый грунт, но тут что-то загремело в соседней комнате-кладовке, из-за двери донеслась неотчетливая брань. От неожиданности он даже чуть кисть из рук не выронил. «Свалился на мою голову еще этот родственничек, теперь от него не отделаться! Может, сидел бы в тюрьме — спокойнее было бы и для него, и для других, а так натворит бед обязательно». Непутевый старший братец Десницына жил у младшего в мастерской уже второй год, как тот и предполагал, на нелегальном положении — не выставить же на улицу единоутробного брата. С вечера «брательник» где-то напивался, а вернувшись, уползал в каморку, чтобы, очухавшись, продолжить свой бесконечный загул. Конечно, художнику все это страшно мешало. «На сегодня работа закончена, — понял он, отложил в сторону палитру, стал нервно оттирать грязной ветошью золотистую краску с пальцев. — Сколько все это будет продолжаться? Отовсюду одни напасти!»