Книга Искушение винодела - Элизабет Нокс

Я развязал узел, державший лески, и выпустил крыло, ведь в полет я уходил единственно затем, чтобы упасть…

Я лежал в воздухе.

Затем упал на деревья, прошел сквозь них и ударился о скалу — камень раскололся. Какое-то время я тихо лежал, глядя на обломанные ветви над собой. Заставил свое неуязвимое тело встать и побрел прочь.

Часом позже с вершины холма донеслись голоса графа и его помощников. Они искали меня. Голос графа различался легко — он плакал, выкрикивая твое имя. Я снова назвался тобою. Крыло или то, что от него осталось, висело на деревьях.

Я пошел дальше.

Где я теперь? С цыганами на границе со Страсбургом.

Когда я подошел к их табору в ночи, в изодранной одежде, они дали мне сесть у костра. Старшая, вынув трубку изо рта, сказала на цыганском, в котором я не очень силен, что мне будет только лучше, если постригусь. «Будет лучше?» — переспросил я. «Будешь выглядеть лучше», — поправилась старшая.

Она предложила помощь, но я справился сам. Остриг волосы на длину до плеч. Остальные женщины табора уложили детей в постели под кибитками и сели, прислонившись к ним спинами. Мужчины глядели на нас, потея. Из состриженных волос старуха принялась плести косы — для вожака и его сына. Чтобы отпугнуть силы зла, объяснила старшая, мои волосы подходят как нельзя лучше.

Она обещала научить меня пудрить лицо рисовой мукой, чтобы скрыть естественную бледность, и выступать на карнавалах. Канатоходец из меня, творила она, получится. «А днем, — добавила старуха, — можешь оставаться в кибитке, закрывшись от света. Пока не начнешь нападать на моих людей». Она сделала знак одному мужчине, и тот достал деревянный кол. «Надо соблюдать осторожность», — пояснила старуха. Я же ответил, что, что бы она меня ни полагала, кол вреда мне не причнит. Тогда старшая провела колом мне по груди, но не заметив даже царапины, прижала руки к моим ребрам и воскликнула: «Его сердце бьется, а кожа теплая!»

Кто-то из табора усмехнулся. При этом на мгновение старуха утратила властность. Наклонившись очень близко ко мне, она спросила, что я такое, если не то, кем она полагает. И я ответил: «Человек». Старуха рассмеялась: «Если память мне не изменяет, — тут рассмеялся весь табор, — люди такими красивыми не бывают». Но больше старуха меня не донимала. Теперь я сплю в ее кибитке, на ее постели, чтобы сохранять тепло. Каждое утро и каждый вечер старшая пудрит мне лицо, я надеваю рубашку с широкими рукавами, штаны черного и жилетку красного бархата, хожу по канату и жонглирую, как девушки (мужчины не жонглируют за деньги, считая это ниже своего достоинства).

Цыгане направляются в Париж, и старуха говорит, что оставит меня там, на улице Фунамбул, — если уж я человек, то место мне в театре.

Поздним утром в базарный день Собран взял карету и отправился на улицу Фунамбул. Там он стал прохаживаться вдоль помостов, украшенных заскорузлыми шелковыми флажками. Костюмы артистов смотрелись куда лучше — съемные воротнички каждый вечер отстирывали от грима и сала, а нашитые на одежду блестки сверкали подобно начищенной броне. Собран наблюдал за акробатами, особенно за теми, кто был гибок и ростом с него, но, замечая, как дрожат доски настилов под ногами артистов, винодел шел дальше. Заметил Пьеро, чьи ноги покрывал белый шелк, а лицо — грим. Нет, не он.

Собран заходил в шатры, глядя на новинки, уродцев, на прекрасных девушек, принимающих символические позы вроде Красоты Правды или Красивой Правды. Винодел собрал все возможные листовки, извещавшие о представлениях, посетил каждое; не найдя искомого, отправился в уютный дом Поля и Аньес. Лег на кровать, положив на глаза влажный платок. Спал, пока не проснулся от чувства, будто в комнате кто-то есть. Однако то была всего лишь няня Ирис — она стучалась в дверь, исполняя срочное поручение: проведать, как дедуля. Собран явился в большую детскую на верхнем этаже, и Ирис стала рассказывать ему обо всех своих куклах.

Пришла Аньес, получасом позже — Поль, и взрослые разместились в креслах у камина. Ирис поочередно подходила и прижималась к коленям папы, деда, а затем угомонилась рядом с матерью.

Утром Собран и Аньес отправились на каток посмотреть, как катаются пары и дети, а сами устроились на скамье, угощая Ирис мороженым.

После полудня Собран отправился на дневные представления, сказав, что хочет посетить знаменитые церкви. Аньес пожаловалась Полю: «Уж больно подозрителен этот интерес к архитектуре».

— Вы, Жодо, вечно подозреваете своего отца бог знает в каких ошибках или темных делишках. Батист даже…

— Ох, этот Батист! Зануда.

— Твой отец по характеру никогда не был крестьянином. Так почему бы ему не заинтересоваться памятниками архитектуры?

— Он читает книги, Поль, вот вся его культурность. Свой образовательный тур по Европе он совершил вместе с артиллерийским полком, не забыл? И потом, что определяет этот «крестьянский характер»? Умение терпеть сырость в ботинках?

В таких случаях Поль сердито произносил: «Вся в отца».

Свои умения показывали цыганские жонглеры и певцы, но Собран наблюдал за улицами. Стоило ценам на билеты снизиться, как на места хлынул целый поток зрителей: рабочих, бедных студентов, лавочниц. Вечером улицы наводнили городская беднота в крестьянских одеждах, выброшенных вещах, модных лет десять назад, украшенных засаленными и помявшимися шелковыми цветами.

Собран вышел на улицу. Оборванные мальчишки предлагали почистить обувь; из открытых дверей разило дерьмом, протухшим мясом и свечным дымом. Собран заходил в дешевые театры, где выступали мимы, акробаты, комедианты. В проходах чем только не торговали: суровые мужики предлагали различные товары, женщины, шлюхи — свои тела (они стояли, обнажив груди, лишь слегка прикрытые газовыми шалями). Винодел ходил в ночные заведения, где заканчивали свои ночные гулянки богачи, упивавшиеся до поросячьего визга.

Ослепленный светом газовых ламп, Собран смотрел на шлюх высокого порядка, шлюх в пышных нарядах, притягательных, прохаживающихся между столами. Смотрел на развалившихся на диванах мужчин; на ряды женщин; на прислугу в богатых ливреях, суетящуюся и подобострастную. Никого знакомого.

Так Собран проходил неделю, пока не увидел листовку, на которой изображался человек, бесстрастно шагающий по лезвиям мечей. Зас.

Собран тут же отправился на указанное представление.

Волосы ангела стали короче, гуще и подстрижены были неровно. Их края загибались к уголкам рта, когда Зас наклонялся посмотреть себе под ноги. Грудь ангела покрывал бледно-голубой шелк, сквозь который проглядывали розовые соски; ангел ступал по начищенным лезвиями и остриям мечей, выставленных на манер ступеней. Поднимался по ним, выпростав руки, аккуратно, словно ребенок, взбирающийся по мокрым камням на морском берегу. Публика смотрела затаив дыхание, из оркестровой ямы доносилось пение, звуки флейты и барабана — музыканты наигрывали восточную мелодию.